Окончание. Начало .
Дневник Начальника Конвоя Российской Императорской Миссии в Абиссинии в 1897—98 году.
15-го (27-го) декабря, понедельник. От Мордале до Гагогине — безводный переход. Караванное дело, благодаря заботам гг.Ч-ова и доктора Щ-ва, начинает налаживаться. Сомали изучили свои вьюки, каждый берет то, что ему нужно, ссор и недоразумений становится меньше и меньше.
…Мы спускаемся на несколько ступеней вниз по каменистому спуску и попадаем на обширное плато. Грунт мягкий, песчаный. Клочки сухой серой травки покрывают эту пустыню здесь и там. Раскаленный воздух дрожит и переливается, и чудится, будто там, на далеком горизонте, синеет лазурное море; в море окунулись высокие горы, отдельные скалы торчат из воды. Густой темный лес растет на берегу голубого озера, совсем недалеко от дороги. Оглянешься назад и увидишь, как медленно уходят скалистые горы, смотришь вперед — голубое море манит прохладой берегов, лес очаровывает своей тенью.
Мираж… Ни куста, ни дерева — один песок. Дорожка утраивается, учетверяется, караван идет в две колонны. Мои казаки построились в две шеренги, и мягкий баритон Сидорова заводит:
В битвах крепко закалены
Мы, лихие моряки,
Своим жребием довольны,
Мы, ура-альски казаки.
Хор подхватывает, и по далекой пустыне звенит лихая морская песня рыбаков-уральцев.
По сторонам дороги начинают появляться невысокие песчаные холмики — это постройки термитов. Почти подле каждого муравейника видны ямы, прокопанные муравьедом. Чахлые кустики мимозы растут по сторонам, они становятся чаще и чаще и, наконец, покрывают всю пустыню. Горы слева, крутые и утесистые, подступают ближе и ближе, среди кустарников видны деревья, сплошная заросль мимоз и зеленых вьющихся растений покрывает песок. Эта местность называется «Сарман»…
В 3 часа пополудни пришли в Гагогине и стали биваком среди кустов мимозы, правее дороги. Палаток здесь не разбиваем, завтра выступим чуть свет, чтобы попасть к полудню на воду и напоить мулов. Сами обходимся 16-ю жестянками с водой, взятыми на верблюдах в Мордале. При таких условиях умыванье рук и лица является такой роскошью, какую мы не можем себе позволить.
Устроив бивак, я пошел на охоту. Отойдя версты три от Гагогине и приблизясь к горам, я увидел на горном кряже
под сенью высоких мимоз стадо антилоп, голов в двенадцать, и правее их двух страусов. Прикрываясь кустами, подполз к ним шагов на 600 и выстрелил по страусу, но попасть не удалось. Все стадо всполохнулось и насторожилось, я успел дать еще выстрел, опять безрезультатно — стадо исчезло за горой в мгновение ока. Напрасно я перебрался через гору и спустился вниз, отыскивая их, напрасно прошел в зеленую рощу на дне глубокой балки — ни антилоп, ни страусов не нашёл. Я выгнал только парочку диг-дигов, которых и положил на месте двумя удачными выстрелами из трехлинейной винтовки. Сарман и Гагогине — это зверинец среди серых кустов мимозы. Вы стреляете по куропаткам, а из куста выбегает пятнистая гиена; зайцы то и дело прыгают из травы, срываются с места диг-диги, а на горизонте бродят стада антилоп и страусов.
Благословенная страна для охотников.
Вернувшись домой, я нашел в конвое громадную (аршина на два вышиной и столько же длиной) антилопу, убитую урядником Авиловым, зайца, дикую курицу; приобщив к этому мою пару диг-дигов, мы с кашеваром Алифановым порешили, что на завтра для конвоя ни консервов, ни барана не нужно. Обойдемся своей охотой.
16-го (28-го) декабря, вторник. От Гагогине до Биа-Кабоба (28 верст). В одиннадцатом часу утра стали видны высокие горы — это горы у Биа-Кабобы. Тропинка поднялась наверх, опять опустилась, и мы были в широком песчаном русле.
На конической вершине стоит каменное здание с маленькой башней. Из окна башни высунута палка, и на ней развевается красно-желто-зеленый флаг Абиссинской империи — это ее пограничный пост. Два абиссинских солдата, оба босые, но один в синем однобортном мундире с желтыми пуговицами, напоминающем куртки турецкого низама, а другой в белом национальном костюме, один в чалме, а другой с непокрытой головой, с ружьями в руках, отдали нам честь, приложив правую руку к голове.
Как и большинство водных станций Сомалийской пустыни, Биа-Кабоба — пустое песчаное русло реки. Несколько глубоких колодцев прокопано по руслу, и в них набирается мутная пресная влага. Это не вода, это настой песку и минеральных примесей, чрезвычайно легких, трудно отстаивающихся. Но и эта вода доставила нам большое удовольствие.
Берега реки густо поросли высокими колючими мимозами, бледно-зелеными кустами с листьями, похожими на восковые свечи, и вся эта гущина мимоз и кустов обвита лианами. Тонкие нити их свешиваются вниз, образуя тенистые навесы, падают до земли, стелются по ней. Местами кусты разрослись так густо, что трудно пройти. Эта роща, на чистом и твердом песке, кажется искусственно выращенным садом. Недостает среди этих деревьев только зеленого газона. Белый песок убивает зелень и с сероватым тоном стволов, сухих веток и листьев дает грустный, унылый тон. Но посмотришь наверх, на переплет зеленых лиан, на бледную зелень мимоз, на листву молочаев, на прозрачное голубое небо, бездонное и бесконечное, вдохнешь теплый аромат листьев — и отрадно станет на душе и забудешь про унылую пустыню.
Птицы всевозможных пород, форм и цветов летают и чирикают по всем направлениям. Маленькие колибри-медоносы, серые попугаи, особые серые длиннохвостые птицы, дикие голуби, куры и цесарки видны повсюду. Стада маленьких диг-дигов, спугнутые шумом шагов, выскакиваю из кустов и скрываются снова. Кажется, будто находишься в зверинце, а не в дикой пустыне.
Вокруг колодцев целый день кипит жизнь. Из окрестных сомалийских кочевьев подходят черные женщины в пестрых платках на плечах, с бусами на шее, с маленькими ребятами за плечами. На головах они несут деревянные гомбы, украшенные раковинами. Медленно наполняют они кувшины, идут далее, а на смену им приходят громадные стада баранов, белых с черными головами, стада пестрых коз и серых ослов. Под вечер — все русло полно этими стадами.
Глядишь на эти пестрые тряпки женских юбок, на широкие кувшины, на белых барашков — и вспоминаешь библейские времена. Так кочевали к колодцу овцы Лавана, так паслись стада богача Иова в первобытной простоте костюма, среди однообразной величественной природы пустыни.
17-го (29-го) декабря. Дневка в Биа-Кабоба. От Биа-Кабоба до Арту на протяжении почти 100 верст идет песчаная пустыня, поросшая редким лесом мимоз. У Арту она поднимается по крутому склону, образует террасу, затем идут опять каменистые горы, спускающиеся круто вниз, в ущелье Арту. На всем протяжении этого пути нигде нет воды. Караваны обыкновенно делят его на четыре части — до Орджи, Дебааса, Буссы и Арту, делая три ночлега без воды. Наш караван, состоящий из 53 мулов, почти сотни людей, считая с черными, и 136 верблюдов, должен был в таком случае поднять на себя около 150 ведер воды и, кроме того, подвергнуть себя всем лишениям и неудобствам безводных ночлегов.
Вот почему было решено сделать в Биа-Кабоба дневку с тем, чтобы дать отдых верблюдам и мулам, а затем идти во что бы то ни стало первым переходом в 48 верст до Дебааса и вторым — около 45, через горы до Арту.
Дневка прошла тихо. Близ полудня прибыл на верблюде почтовый французский курьер, двумя выстрелами из винтовки возвестил о своем прибытии, забрал письма и уехал далее. Эти курьеры, последняя связь с цивилизованным миром, время от времени передают наши вести в Европу.
18-го (30-го) декабря. От Биа-Кабоба до Дебааса. …Около 2-х часов у дороги, в тени мимозы, показался костер. Белый мул привязан у дерева, бурка, раскинута по песку, на ветвях сверкает серебряная сигнальная труба — это Терешкин ожидает нас с чаем.
— Постойте, ваше благородие, — кричит он издали, — чай по порциям, понемногу, по две кружки.
— Откуда же ты воду достал?
— Из поросеночка, ваше благородие. У черных висят поросеночки с водой, я за две аны и добыл воды. Все, думаю, господам офицерам напиться с дороги хорошо.
«Поросеночком», на языке Терешкина, назывался козий бурдюк, который постоянно возят при себе сомали.
Мы утолили жажду, угостили арьергард и поехали догонять караван.
После вчерашней дневки, по ровной песчаной тропинке, мулы идут весело. Синие, стального цвета дрозды с красной шеей то и дело перелетают с куста на куст. Верблюды шагают медленно, чуть колыхаясь с боку на бок. По сторонам идут арабы лейб-каравана, в цветных чалмах, с ружьями за плечами. Итак, мы двигаемся за ними шаг за шагом, час верхом, полчаса пешком, ведя мулов на поводу.
Солнце стало склоняться книзу, заалел запад, красные лучи потянулись по зеленоватому небу, тени мимоз стали длиннее, жар меньше. Солнце подошло к горам, отбросило длинные тени из-за них, несколько столбов лучей поднялись наверх, разошлись по бокам, потом и они погасли, пурпур заката стал бледнеть, перешел в оранжевый, потом в желтый цвет, наконец, потух совсем. Стало темно, тени исчезли, лес мимоз слился в одну черную стену, небо стало синее, на востоке загорелась одна звезда, за ней другая — и вот выплыл месяц. Ночные неясные тени пошли от верблюдов, от людей, от мимоз. Песок стал белее, яркие серебряные блики появились на чалмах арабов, перья стали еще фантастичнее, и длинная вереница верблюдов с ящиками и тюками по бокам, на фоне ажурных мимоз и далекой пустыни, озаренной фантастическим светом луны, была чудным необыкновенным зрелищем. Безобразные головы и длинные ноги, все уродство контура верблюда скрадывалось полусумраком ночи, а пестрые краски арабских костюмов были мягче, изящнее. Мягкая прохлада легла с этим сумраком; она освежила наши тела, вольнее дышалось, легче было идти. Аромат мимоз, неясный, едва уловимый, наполнял воздух — и еще волшебнее стала картина. Эта пустыня ночью, эти мягкие тени мимоз, простор, окруженный едва видными горами, эта ночная мягкость воздуха, этот слабый запах, эти пестрые тряпки, эта красота природы, только без женщины, без человека, как деятеля, но лишь как статиста, дополняющего декорацию, — не эти ли ночи пустыни создали цветистый арабский язык, бездну эпитетов, подобно тому, как жар раскаленной днем пустыни придал знойный колорит арабским сказкам…
19-го (31-го) декабря. От Дебааса до Арту.
Опять кусты мимозы, сухая травка между ними, плато, покрытое песком. Около 4-х часов вечера мы снова стали подниматься на каменистый кряж. Здесь дорога теряла всякое право на наименование пути сообщения. Только большие камни были оттянуты в сторону, мелкий же круглый булыжник покрывал всю тропинку. Бедные мулы подбились. Они едва переступали по острым камешкам, катившимся из-под их ног. Усталые верблюды ложились среди дороги и ревом давали понять, что они не хотят дальше идти. Удары веревкой, вытягивание губы заставляло их подняться и идти, идти вперед.
Арту — горячий ручей и несколько холодных минеральных ключей. Вода в ключах насыщена содой и глауберовой солью, весьма неприятна на вкус. Теплая вода ручья тоже противна. Хорошую свежую воду можно найти в двух верстах от Арту, в Гаразле. При неясном свете луны маленькими партиями подходили верблюды, разбивались палатки, лагерь устраивался.
Последний верблюд пришел около 10-ти часов вечера, и, усталые, голодные, обожженные солнцем, мы сели обедать под аккомпанемент визжанья шакалов.
20 декабря (1-го января). Дневка в Арту. Дневка в Арту была необходима для мытья людей, стирки белья и поправления мулов и верблюдов. Овес, взятый на мулов в Джибути, почти весь вышел. Последние дни несчастные животные, не имея воды, весь день проводя под седлом, получали всего по две горсти ячменя. В Арту из Гильдессы, по приказанию начальника миссии, переданному через Щ-ва, было прислано три мешка ячменя и три мешка дурры (машиллы). Мулов накормили и напоили. Люди были посланы на купанье в горячий ручей; там же устроена была прачечная
Около полудня от доктора Щ-ва пришло донесение о том,
что к начальнику миссии едет с дурго (Дурго — приношение) Ато-Марша,-губернатор Гильдесского округа.
Вся Абиссиния разделена на несколько округов, и в каждом округе, по велению Менелика, поставлен генерал-губернатор, или рас. В руках раса сосредоточена как военная, так и административная власть над вверенным ему округом. Пограничным с сомалийской пустыней является Харарский округ раса Маконена. Округа делятся на меньшие отделы, управляемые губернаторами. В руках губернатора сосредоточивается власть уездного воинского и земского начальника. Гильдесским округом ведал Ато-Марша.
В полдень в мимозном лесу, недалеко от бивака, раздались частые выстрелы, возвестившие о приезде губернатора. Пять ашкеров, в цветных чалмах и пестрых куртках, сидя на бегунах верблюдах, ехали в ряд и стреляли боевыми патронами вверх. Позади них шел абиссинец в белой рубашке и панталонах и белой шаме и вел худую гнедую лошадь, плохо зачищенную, поседланную пестрым абиссинским седлом. Еще далее ехал на большом муле сам Ато-Марша, рядом с ним доктор Щ-в и еще далее человек тридцать абиссинцев. Знатнейшие жители Гильдесеы были верхом на мулах, ашкеры шли пешком; сзади всего гнали двух коз и двух баранов и несли большие корзины — это дурго, приношение Ато-Марши русскому послу.
Вся эта процессия — на фоне песка, леса мимоз и глубокого синего неба была иллюстрацией сказки тысячи и одной ночи.
Подъехав к лагерю, Ато-Марша и его спутники спешились.
Секретарь миссии А.А.О-ов вышел навстречу и провел Ато-Маршу к начальнику миссии. Аудиенция у русского посланца длилась пять минут. После аудиенции губернатора пригласили к офицерскому столу и угостили водкой. Тем временем люди, несшие дурго, подошли к палатке начальника миссии и положили приношение на песок. Правее поставили баранов, рядом с ними коз, затем положили пять живых кур, лукошко с полсотней яиц, две большие чашки инжиры (Правильнее — эвджера (лепешки).), мягких, тонких, черных блинов из дурры (Дурра — разновидность проса.), и два громадных папельмуса (Папельмус — грейпфрут). Начальник миссии приказал дурго взять, кроме коз и баранов, которых передал ашкерам Ато-Марши.
Ато-Марша, мужчина лет пятидесяти, высокий, коренастый, толстый. Мясистое лицо его с толстыми губами не имеет ни усов, ни бороды. Только маленький клочок седых волос торчит на подбородке. Черные волосы его острижены под гребенку. На голове он носит круглую, мягкую фетровую шляпу светло-серого цвета с широкими полями. На нем надета белая рубашка и белые панталоны, а поверх он носит шаму белую же, с широкой красной полосой. На кожаном ремне у него в желтой кобуре — револьвер Смита и Вессона. Он ходит без сапог.
Ашкеры его были одеты в белые панталоны и белые рубашки и шамы. Все босы. У иных на голове чалма, иные с непокрытыми головами, наконец, у одного — итальянское кепи и шпага в железных ножнах — трофей недавней кампании.
Солдаты ходят не в ногу, толпой. Ружья несут как попало, на плече, за плечом, в руках. Выправки в европейском смысле слова у них нет, и держатся они свободно, с сознанием собственного достоинства. Ружья у них в порядке, хорошо вычищены и исправны. По большей части это однозарядные французские ружья системы Гра, образца 1874 года, но у некоторых есть и старые итальянские ружья системы Ветерли. Патроны носят открытыми в кожаных широких поясных патронташах, украшенных шитьем по сафьяну.
Ато-Марша выразил удовольствие снова видеть (В Восточной Африке в конце XIX века побывали многие наши соотечественники. Подробнее о русских в Эфиопии можно прочитать в книге «Цветок мэскэля. Слово об Эфиопии» («Молодая гвардия», 1990 г.).) в управляемом им краю русских. Он, не закусывая, выпил водку, к завтраку же, состоявшему из языка, из консервов и жареной антилопы, отнесся весьма скептически. Казалось, употребление ножа и вилки его стесняло. Он брал вилку то в правую, то в левую руку и с трудом управился с языком, от антилопы же наотрез отказался. Ему нравилось, что мы охотно ели инжиру, которая после галет нам показалась очень вкусной. По окончании завтрака Ато-Маршу, слегка охмелевшего от непривычки к водке, отвели в палатку О-ва для отдыха.
Тем временем казаки угощали его свиту и ашкеров водкой, чаем и галетами. Водку и чай они выпили спокойно, а галеты расхватали «как индюшки», по выражению вахмистра Духопельникова.
Около 4-х часов дня Ато-Марша уехал из лагеря обратно в Гильдессу.
21-го декабря (2-го января). От Арту до Гильдесеы.
…Около 10-ти часов утра в лощине между гор раздался ружейный залп, а затем частая трескотня ружей, то Ата-Марша встречал русского посланника близ границы своих владений. Он выехал вперед в белой с красным шаме, на муле, поседланном парадным седлом. Человек тридцать ашкеров сопровождали его.
Мы стали за Гильдессой, на вершине горы.
Ато-Марша опять обедал у нас. Вечером пришли галасы (Галасы — люди народности галла (уст.)), которые поведут до Харара, и устроили свою «Фантазию». Утомительно однообразен мотив их хоровой песни, прерываемой шипением, под такт которого они кидаются друг на друга с ножами. Их костюм однообразнее костюма сомалей. На всех желтовато-серые рубашки и шамы, их волосы, у всех курчавые, висят по сторонам, закрывают уши, и капли пота от напряжения пляски, словно бриллианты, горят на вечернем солнце. Сомалийское «йух» у них заменено шипением, менее грозным, и вооружение их беднее, у многих даже вовсе нет копий, пляска проще, и нет в них той назойливости, как у сомалей.
На другой день поутру абан Либэх явился за бакшишем. Ему дали 15 талеров и по четыре пиастра (Т а л е р = 12 пиастрам = 23 аннам. — Прим.авт.) на каждого верблюда. Сомалийский караван покинул нас, оставив по себе самое тяжелое впечатление. Мы переходили в руки и на попечение абиссинского правительства…
Через Гильдесские горы
В понедельник, 22-го декабря (3-го января), вечером, наш бивак, сад у Гильдесеы, вдруг наводнился толпой галасов, делами и верблюдами. Галасы трещали на своем гортанном наречии, верблюды стонали и хрипели, ослы кричали, пронзительно икая. Ато-Марша медленно и величественно, кутаясь в свою белую с красным шаму, прохаживался между ними, помахивая тоненькой палочкой-жезлом, и сам приподнимал вьюки и назначал, кому что везти. Его адъютант, в зеленой, расшитой узором куртке, с серебряной цепочкой у карманчика на груди, ходил, как тень, сзади него, наблюдая, чтобы приказания Ато-Марши были точно исполнены. Галасы под присмотром своего начальника работали усердно. Их курчавые волосы покрылись серебристой росой пота, тела заблестели, и запах пота заглушил на некоторое время вечерний аромат тенистой рощи. Грузилась на Харар первая часть нашего каравана, которую мы должны были нагнать на другой день. Более рослые и сильные галасы поднимали больший груз против сомалийцев, люди работали покорно, а где раздавался недовольный голос, туда направлялся сам губернатор, сурово сдвигались его брови — и груз поднимался без критики. Целое стадо ослов, без недоуздков, без ничего подгоняли к мелким вещам, два дюжих галаса поспешно накидывали им на спину циновки, поверх циновок валили два, три ящика, прикручивали ремнями и пускали осла на волю. Бедное животное качалось под тяжестью груза и, будучи не в состоянии идти шагом, бежало рысью или жалось в стадо, где другие ослы не давали ему упасть.
23-го декабря (4-го января). Перед самым выступлением два выстрела в чаще мимозных ветвей, окутанных ярко-зеленой лианой, возвестили о прибытии курьера из Джибути. Не прошло и минуты, как уже послышалось урчанье верблюда, опускающегося на колени, и у лагеря показался смуглый араб в красной чалме. Он развязал свои сумы и передал пакет с письмами и газетами, адресованный в миссию. Если в Джибути, среди французов, весть из далекой родины радовала и волновала нас, то какое же сильное впечатление произвела она на нас, горами и пустынями отделенных от всего цивилизованного мира! Читаешь про концерты и балы, про крушения и наводнения, узнаешь, что стали морозы, что реки сковало льдом, что немцы и итальянцы наводнили Петербург, что кто-то с кем-то поругался, кого-то судят, что сумерки стали в Петербурге с 12-ти часов дня, читаешь, обливаясь потом под жаркими лучами полуденного солнца, под небом, не знающим ни облаков, ни туч, под яркой зеленью лианы, и с удивлением прислушиваешься к этой ключом бьющей там, далеко на родине жизни. Там хлопоты и заботы проводят морщины на челе, жизнь горит, как солома, здесь все уснуло в спокойном миросозерцании, нервов нет, они вынуты, жизнь тлеет так медленно и тихо, что с трудом замечаешь ее проблески. Письма дают толчок, письма напоминают, что там все идет иначе…
С массой мыслей, воспоминаний, разбуженных почтой из России, выехали мы из нашего лагеря под Гильдессой и направились по Харарской дороге. Опять по тому же лесу мимоз, по которому проходили третьего дня, мы спустились к Гильдессе. Подобно сомалийской деревне в Джибути, Гильдесса состоит из ряда хижин, построенных из хвороста и обнесенных таким же забором с тесными, перекрещивающимися улицами. Народонаселение Гильдессы, около 4500 человек, состоит из галасов, сомалийцев и небольшого числа абиссинцев-ашкеров, губернатора Ато-Марши и купцов. Гильдесса раскинулась у подножия крутой горы, на берегу ручья. На маленькой площадке она вся скучилась вокруг рынка, на котором хозяйничают безобразные черные, старухи со сморщенными грудями, висящими у них наружу из-под темных тряпок платка. У ног старух — круглые корзиночки, наполненные зернами машиллы, перцем, красными томатами, зелеными бананами. Здесь же продают маленьких кур и мелкие куриные яйца. Мальчишки — галасы и абиссинцы бегут за вами при проезде, да абиссинский воин с ружьем за плечом, в белой шаме и панталонах, смотрит на вас равнодушным взглядом.
От Гильдессы дорога поворачивает направо и входит в Гильдесское ущелье. Высокие, крутые, почти отвесные базальтовые скалы тесным коридором обступают узкое русло реки. Мул бредет уже по мелкой прозрачной воде, а с боков торчат отвесные глыбы минерала. Чахлф травка лепится по горам, местами из маленькой каменной насыпи торчит сухая мимоза. Каменный грот задернут прозрачной зеленью лианы, дорога раздалась, и желтое поле сжатой машиллы видно у склона горы. Ущелье дает разветвления, принимает вправо, животворящая влага дает себя чувствовать, появляются травы, и чаще видны желтые поля сжатого злака. Еще час пути по гальке русла, и тропинка поднимается на узкий карниз, лепящийся по горной круче, — густая заросль канделябровидных кактусов, ползучие растения, касторовое растение со своими звездообразными листьями и шариками цветов и кусты, покрытые, словно сирень, кистями ароматных цветов, отделяют обрыв от тропинки. С другой стороны такая же густая заросль травы, кустов и цветов.
Сквозь ароматный переплет цветов и листьев видны по скатам гор круглые, черные хижины с коническими крышами, расположившиеся среди полей машиллы, большие стада баранов и коз и громадные и сытые горбатые абиссинские быки-зебу с громадными, более аршина длиной, рогами. На полях между хижин сидят и ходят черные люди в желтовато-серых шамах — это оседлые, трудолюбивые галасы, крепостные богатого Ато-Марши. По краям полей с уступа на уступ бегут арыки, одни полны свежей водой, другие на сжатых полях высохли, и только каменное русло показывает их направление. А дальше крутые высокие горы, целая цепь гор, уходящих дальше и дальше, поднимающихся округлыми вершинами одна над другой, тонущих в голубой перспективе.
Однообразная скучная пустыня кончилась, пастухов-сомалей сменили земледельцы-галасы, появились зародыши культуры. Словно шагнули на несколько веков вперед от первобытного человека и попали в зачаток дикой культуры. Крутые горы поросли мелким кустарником, более пологие скаты разбиты на площадки из наносной земли, на площадках, словно высокий камыш, торчат длинные стволы зеленовато-желтой машиллы, большой баобаб растет среди поля, и под тенью его теснятся стада белых коз и баранов. Навстречу идут женщины в черных юбках, с волосами, убранными в черные чепцы, с круглыми корзинами на головах — это харариянки спешат в Гильдессу со своими товарами. Вот ослы несут мешки кофе на спине, встретились е нами, столкнулись, заторопились и распустили свои уши по сторонам, растерянно глядя на наших мулов.
— Мать, мать! — коротко кричит галас и длинной хворостиной отгоняет ослов в сторону.
Жизнь кипит в этой благодатной стране, кипит жизнью, а не нервами, кипит действительностью, а не вымыслом неврастеничного декадентства. Вот куда, на этот ручей Белау, посылать нервно-больных, чтобы жизнь мирная, как колебания маятника, погасила порывы страстей, чтобы ровная природа, тишина высоких гор уняла жар крови…
Но какая дорога! Иногда камни в 3/4 аршина вышиной, на самом краю карниза пересекали узенькую тропинку. Нужно было удивляться: как взбирался на эти камни мул, как не скользил и не падал он на шлифованной поверхности гранитной глыбы. Местами круглые валуны величиной с большую тыкву, нагроможденные один на другой, поднимались на саженную вышину. Возьмешься за гриву, пригнешься к передней луке, а терпеливый, выносливый мул уже вскарабкался наверх, ни разу не сделав ни одного неверного шага. Им не нужно управлять, да он и не послушает тут никакого повода, он сам своим инстинктом, своим животным чутьем, опытом и умом, светящимся в кротких глазах, знает, куда поставить тонкую ногу свою, где перешагнуть через камень, где на него подняться.
Мы поднимались все выше и выше. Синяя дымка кутала ущелье — мы приближались к ночлегу у Белау. Белау — по-абиссински значит нож, это наименование присвоено целой группе галасских деревень, расположенных на ручье того же имени и составляющих имение правителя Гильдесского округа, Харарской провинций, Ато-Марши.
24-го декабря (5-го января), среда. От Белау до Харара.
…Широкий горизонт холмов, покрытых полями, убегает перед нами. Узкая тропинка, обсаженная с обеих сторон высокими кактусами, вьется по холмам. Камень сменяется песком, супеском и черноземом, еще дальше синеют громадные горы, влево полная таинственности, столовидная высокая гора Джарсо. На вершине ее лежит озеро. Ни один белый не был на этой горе. Львы, леопарды и носороги гнездятся на ее вершине — это заповедная охота вице-короля Харара, раса Маконена.
У подножия последней высокой горы, под тенью раскидистого баобаба, приостановились на минутку, начальник миссии пересел на парадного мула, поседланного малиновым бархатным седлом, расшитым золотом; мы поднялись на невысокий холм к деревне Кальбодже — здесь нас ожидала встреча…
У стен Харара
Широкая полевая дорога, испорченная немного промоинами бежавших по ней ручьев, спускалась с невысокого холма в долину, покрытую полями сжатой машиллы. У въезда в долину с левой стороны дороги стояла неранжированная толпа людей, человек около полутораста. Босые, с непокрытыми головами, в белых панталонах и белых с красным шамах, с ружьями Гра, Ватерли и Кропачека, поднятыми на караул, — люди эти не имели воинственного вида. А между тем это была прекрасная пехота геразмача (Геразмач (искаженное дэджазмач) — один из высших военно-феодальных титулов Эфиопии XIX века.) Урадда, выехавшего навстречу.
Сзади линии пехоты и несколько на фланге ее стояли богато поседланные рослые мулы и лошади офицеров и наездников кавалерии.
Геразмач Урадда седой, бодрый старик, подъехал к начальнику миссии и, прикрывая рот шамой, тихим голосом, согласно абиссинскому этикету, приветствовал начальника миссии в преддверии Харара. Все спешились: геразмачу передали наше удовольствие встретиться с ним на территории абиссинской империи и затем тронулись. Впереди начальник миссии, за ним геразмач Урадда, сзади три абиссинских дворянина, помещика, в серых фетровых шляпах, еще немного позади наш переводчик, потом офицеры и конвой в колонне справа по шести. Едва только мы прошли мимо линии войск, геразмач сделал чуть заметный знак палочкой, и пехота пристроилась сзади нашего конвоя. Они шли толпою, без равнения, не в ногу. Большинство имело ружья на погонном ремне, на правом плече, но некоторые несли его на плече, некоторые за плечами. У каждого на панталонах под шамой был одет широкий кожаный ремень с патронами, а у иных еще итальянская сабля в жестяных ножнах.
Легко и свободно шли они по дороге и по краям ее, презирая камни, канавки и болотистые ручьи. Подходя к болоту, через которое повсюду перекинуты горбатые мосты, обсыпанные землей, без перил, они сами без толкотни и шума перестраивались в узкую колонну. Кавалеристы сели на коней, и мимо нас по выгону, поросшему мелкой травкой, по сжатым нивам началась абиссинская джигитовка.
На чудном пегом коне, с уздой, богато украшенной монетами и бляхами, с бубенчиками на подбородном ремне, с двумя тоненькими палочками в руках, с круглым щитом на локте, с длинным мечом с правой стороны вылетает всадник картинным галопом. Лошадь не идет ни с правой, ни с левой ноги, она бросает передние ноги одновременно вперед, подбирает зад и скачет, звеня монетами и бубенцом уздечки. Пестрые тряпки седла мотаются по сторонам, леопардовая шкура развевается ветром… Чудный, эффектный вид! Всадник скачет, откинувшись назад, держась шенкелями, заложив большие пальцы ног в маленькие овальные стремена. Он оглядывается назад, грозит кому-то своими дротиками, он слился с лошадью, его гибкое тело делает, что и конь его. За ним из группы всадников отделяется другой. Гнедой конь его свился клубком, мохнатая шкура барана, словно грива льва, ожерельем легла около шеи, красная шама огненным языком мотается сзади. Потрясая в руке дротиком, угрожая им врагу, он несется вперед. Леопардовая шкура осадила коня и, изогнувшись назад, ждет противника. И вот, чуть колеблясь, со свистом, шагов на шестьдесят, летит маленький дротик. Упал подле леопардовой шкуры, а тот уже скачет вперед по склону холма, у хижин деревни описывает широкий вольт и кидает свой дротик, за ним и другой. После этого он подъезжает к месту падения дротиков, останавливает лошадей и, ловко склонясь вперед, поднимает дротик, не слезая с седла.
А на смену им уже летят новые пары. Зеленое поле покрыто этими скачущими наездниками. Серые, белые, гнедые кони со звоном набора скачут вперед и назад. Красные, пестрые шамы, шкуры леопардов и диких котов, гривы баранов мотаются на фоне зелени, сверкают восточной пестротой на ярком синем небе, горят и переливаются под лучами жгучего солнца. Волшебная, фееричная картина!
Кень-азмач Абанада, дядя раса Маконена, подъезжает ко мне и, видя прекрасного серого коня подо мной, предлагает свой дротик — попробовать свое искусство в метании копий. Я отказываюсь, вынимаю свою шашку и показываю ему.
— Малькам (Хороша)? — спрашиваю я.
Старый воин бережно берет лезвие в руки, звенит по нему ногтем, пробует пальцем.
— Маляфья (Отлично), — говорит он и передает мне клинок.
Я рублю, проскакивая мимо кактуса, несколько веток сразу, и старик кень-азмач снова произносит свое одобрительное «маляфья».
Полдень. Усталые мулы, неохотно бредут вперед. Сейчас откроется дорога на Харар.
И он показался в тесной лощине между холмов и гор, темный, шоколадного цвета. Черные квадраты домов поднимались и опускались по скатам холмов, крепостная стена вилась кругом, белый храм с жестяным куполом сверкал посередине, и неподалеку от него виден был в арабском стиле построенный белый, со статуями по углам, дворец раса Маконена. На высоком и крутом утесе, доминирующем над городом, виднелись три абиссинских флага. Оттуда вылетел клуб/белого дыма, и громкий выстрел раздался в приветствие нам и эхом перекатился в горах и ущельях. Абиссинские солдаты бежали вперед прямо в гору, легко отталкиваясь от камней белыми пятками. Кавалеристы слезли с лошадей и, ведя их в поводу, тоже легкой рысью выбегали вперед, все торопились опередить нас, бежали по тесной дороге, толпились, упирались руками в бока наших мулов, в наши ноги и обгоняли один за другим. Дорога поднималась к городу мимо громадных банановых садов, обнесенных каменными завалами, обросшими кофейными кустами. Теперь стали видны громадные толпы солдат, спешно собиравшиеся у ворот. Скоро белые ряды их стали по обеим сторонам дороги у темных ворот города. С горы стреляли из пушек. Наши казаки ружейными залпами салютовали абиссинскому флагу.
Правителя Харара не было дома. Рас Маконен ушел с войском на юг, оставив управлять своей провинцией преданного геразмача Банти. Он и встретил нас в белой с пурпуром шаме у ворот города.
Банти около пятидесяти лет. Он женат, у него двое детей — оба мальчика, лет около 12-14. Жена его живет в Аддис-Абебе. Б молодых годах Банти сражался в рядах Маконеновых дружин, отличался храбростью, был произведен в офицеры и усердной службой достиг звания начальника Маконенова правого крыла — геразмача. Это крепкий коренастый старик, с застывшим выражением сонливости на лице. Он слушает с легким напряжением, будто старается усвоить то, что ему говорят, отвечает коротко, односложно. Это старый солдат, чуждый политики и плохой придворный. Черные короткие волосы его чуть вьются, глаза его, усталые и спокойные, смотрят будто не видят. После приветствий мы поднялись по каменным ступеням к воротам, вошли в них и очутились в узкой улице, между двух стен домов. В домах, построенных из коричневого, слегка ноздреватого Камня, окон на улицу нет. Местами маленькие квадратные отверстия выводят со двора нечистоты прямо на улицу. Иногда окажется небольшое окно, но и оно заложено серой ставней. Город тих, город мертв своими домами.
Но бойкая жизнь кипит на улице. Коричневые, того же цвета, как и стены домов, женщины в серовато-желтых шамах жмутся к стенам и смотрят на нас с любопытством. Белые армяне, смуглые арабы, коричневые абиссинцы, черные сомали — сидят, стоят и лежат на низких и плоских крышах. Ослы, нагруженные камышом, идут навстречу, но ашкеры загоняют их палками в соседние переулки.
Геразмач от имени Маконена просил нас сесть и откушать хлеба-соли. Шесть бутылок пива и большие белые хлеба были Серьезной приманкой для нас, не евших ничего с четырех часов утра. Мы уселись за стол. Абиссинец Марк, бывший переводчик г. Леонтьева, прекрасно говорящий по-русски, а лицом удивительно напоминающий Н.Н.Фигнера в роли Отелло, еще два-три знатных абиссинца ходили кругом и угощали нас. Черные слуги принесли громадные черные (около полуаршина в диаметре) круги инжиры из лучшей пшеницы, налили нам стаканы «тэча» и пива.
Обед, приготовленный армянкой-кухаркой, состоял из капусты с жареной бараниной, бульона, жаренного с чесноком бараньего седла и чудных бананов. Двое слуг едва могли нести громадную банановую гроздь, сплошь усеянную крупными желтыми плодами. Таких больших, сочных и ароматных бананов я не видел ни в Александрии, ни в Порт-Саиде. Чай в маленьких чашечках заключил сытный обед, обильно приправленный перцем. Геразмач Банти с нами не обедал, он постился по случаю сочельника Рождества Христова.
С таким же большим отрядом пехоты впереди, сопровождаемые Банти, мы вышли из дома и тесной улицей прошли к городским воротам, вышли на Энтотошскую дорогу, близ которой у самых стен города было отведено место для нашего лагеря. Геразмач оставался до тех пор, пока палатка начальника миссии не установилась на месте.
Около шести часов вечера целая процессия солдат и женщин принесла нам от имени Маконена дурго. Шесть жирных баранов, шесть больших гомб наилучшего тэча, три корзиночки особого перечного варенья, корзина бананов, два пучка сахарного тростника и четыре бутылки самосского вина предназначались нам по законам абиссинского гостеприимства в подарок. Для наших мулов принесли десять мешков ячменю и несколько вязок сена.
Эта процессия черных женщин с низкими круглыми корзинами на головах, это стадо барашков впереди, пучки тростника так напоминали картины библейской жизни, что ночью забывалось, где находишься, в каком веке живешь.
Наш лагерь имел волшебный вид. Зубчатая стена с двумя круглыми башнями у ворот и над стеной — белые палатки, ровные, словно бутафорские, вещи, сделанные из картона. Под обрывом горят костры нашей кухни, люди в белых шамах ходят между, стадо баранов толпится у куста; в живописно наваленных камнях неподвижный стоит часовой. С высокого холма от палатки конвоя раздалось мирное торжественное пение «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь». И в этот день, вблизи того места, где свершилось чудо, даровавшее спасение человечеству, в мягком воздухе харарской ночи, далеко от тех мест, где миллионами огней светятся храмы, где толпятся праздничные молельщики, среди гор, кофейных дерев, у стен африканского Парижа это пение звучало особенно торжественно и красиво…
И будто в ответ на пение ударил за городской стеной барабан, раздались крики по всем концам города, завыли и залаяли собаки, зазвенели бряцала, сонный город ожил — абиссинское богослужение началось…
И вместе с шумом ожившего таинственного города слабый ветерок донес до нас аромат Востока, смесь ладана с дымом.
И всю ночь кричали и пели черные христиане, всю ночь бил барабан и выли собаки.
