Клятва революционера Луначарского
Фото: ozon.ru
Клянусь, что будет у меня автомобиль, и вилла, и европейское имя получше, чем у этого толстяка
Варвара Малахиева-Мирович. Маятник жизни моей Дневник русской женщины.
Публ. Натальи Громовой. М., АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2016.
Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович (1869, Киев 1954, Москва) создала за свою жизнь около четырёх тысяч стихотворений. Хотя она продолжала писать до самой кончины, единственный прижизненный сборник Монастырское вышел в Москве в 1923 году, разыскать его в библиотеках было невозможно. Большой том поэзии лишь недавно опубликовало издательство Водолей. Сейчас увидели свет её дневники объёмом 900 страниц 179 тетрадей с записями 19301954 годов, которые семья её крёстного, скульптора Дмитрия Шаховского, передала московскому Музею Цветаевой.
Подруга Льва Шестова и Елены Гуро, Алексея Ремизова и Владимира Фаворского, Малахиева-Мирович оказала влияние на таких разных людей, как Даниил Андреев и Алла Тарасова (в доме мхатовской актрисы она прожила почти двадцать лет). Она известна как театральный критик, переводчица Бернарда Шоу и Многообразия религиозного опыта Уильяма Джеймса, заведовавшая до революции отделом критики журнала Русская мысль (в этой должности её сменил Валерий Брюсов). Малахиева-Мирович была религиозным человеком, тонким и наблюдательным. В дневниках много удивительных по психологической глубине свидетельств, например, рассказ о том, какое сильное, экстатическое впечатление произвело на неё общение с великой пианисткой Марией Юдиной.
После смерти Луначарского Малахиева-Мирович вспоминает об их коротком, но бурном романе, случившемся в годы молодости в Ницце. 22-летний Луначарский он был на пять лет младше запомнился пылкими речами о крушении старого мира, Гегеле, марксизме и революционном фронте пролетариата (вот о чём, оказывается, стоит говорить с девушками, чтобы им было что вспомнить полвека спустя). Правда, когда выяснилось, что у него нет костюма, чтобы идти к известному историку Максиму Ковалевскому, Луначарский признался в заветной мечте каждого молодого революционера: Клянусь, что будет у меня автомобиль, и вилла, и европейское имя получше, чем у этого толстяка. Так и случилось, замечает автор, только финал наркомовской жизни был, от которого не убежать: глаукома, вынутый глаз, агония страшная тем, что не было у души слова, в руки Твои предаю дух мой. Не спасла даже огромная, опасная для стареющего тела жажда жизни. Но, замечает поэтесса, самое важное тебе виднее, что это было и зачем всё это было.
Они встретились позже, когда он вознёсся к вершинам власти, онаже пыталась ещё зарабатывать литературой, прежде чем начать воспитывать детей друзей. В 1930-м по записке Луначарского Государственное издательство (Гиз) приняло у Малахиевой-Мирович пьесу и сразу выплатило ей гонорар.
Портрет времени, созданный чётким языком поэта, завораживает. Вот запись 13 августа 1940 года, Москва, отличная от кинообразов эпохи, счастливых и устремлённых в будущее, как и положено пропаганде: Воздух, отравленный бензином, антрацитом, испариной четырёх миллионов плохо вымытых человеческих тел. Грохот и лязг строительства, гудки автомобилей. Босоногие, грязные, сопливые заморышики-дети у амбразуры ворот и в каменных квадратах душных дворов, лишённых травы и деревьев, на оголённых улицах, бывших прежде бульварами. Очередь у газированной воды, у ларька с мороженым, у пива. Очередь везде, начиная с картофеля и молока и кончая конвертом на почте. В переулках полутьма, пьяные окрики молодёжи, визги девочек.
А вот мало кем запечатлённая столица конца июля 1941-го, где торжественное ощущение близости перед лицом опасности и возможной смерти соседствует с иными картинами. В бомбоубежище испуганное, ниц упавшее на грязный пол, в страхе и трепете человеческое стадо или животный покой изнемогшей плоти. Человеческие тела, охваченные сном. Соперничество за скамейку, за стену, к которой можно прислониться. Анабиоз братских чувств. Мучительная духота. Дни: головная боль, сон наяву. Явь, похожая на сон. Москва в судорожной попытке убежать от фугасов и пожаров. На площади у Курского вокзала несметная толпа беженцев. Ими переполнены дороги даже от пригородных станций.
У истории много лиц и много рассказчиков. С годами интереснее оказываются те, кто описывал увиденное для себя, не рассчитывая на публикацию и не пытаясь оказать влияние на то, как воспринимают мир другие.
Полупокорные горцы
Фото: ozon.ru
В 1840-е годы Кавказ обходился Российской империи в одну шестую всего её бюджета
Майкл Ходарковский. Горький выбор: верность и предательство в эпоху российского завоевания Северного Кавказа. Авторизованный пер. с англ. А. Терещенко. М.: Новое литературное обозрение, 2016. Серия Historia Rossica.
Вхождение России на Кавказ было долгим. Автор, американский учёный, специалист по кавказской теме, выбрал для анализа судьбу казачьего офицера Семёна Атарщикова. Тот знал четыре языка, включая чеченский и кумыкский, мог сделать карьеру, но бежал сперва к горцам-адыгам, потом обратно в царскую армию, затем вернулся в горы и принял ислам отличная метафора для истории в целом.
Майкл Ходарковский мастер по созданию общей картины XIX века, когда финансовые и людские затраты на присоединение Кавказа росли с пугающей скоростью: если в 1820-е годы ежегодные военные расходы российского правительства на Кавказе составляли 24 тыс. серебряных рублей, то в 1840-е Кавказ обходился империи в одну шестую всего её бюджета. Но ещё более ужасающими были людские потери. Считается, что русские потеряли 100 тыс. солдат на поле боя и в девять раз больше от болезней. Допустимо предположить, что за время российского завоевания Северного Кавказа погибло такоеже число местных жителей. А значит, 2 млн людей погибли для того, чтобы примерно 4 млн местного населения стали подданными России.
Одна из причин затянувшегося присоединения власти не стремились постичь специфику местной жизни. Формальная присяга казалась многим важнее реальной оценки ситуации. А между тем в 1779 году, напоминает Ходарковский, получив доклад о принесении клятвы верности адыгами, Суворов на полях этого документа написал: Подданство термин не столь важный на тамошнем языке, как на российском. Суворов считал, что нужно стремиться к лучшему пониманию тех, с кем имеешь дело. Однако в глазах других это различие служило основанием для применения ещё более жестоких мер по отношению к местным жителям. Именно такого взгляда придерживался генерал И.П. Дельпоццо, в 1809 году сообщивший своему начальнику, генералу А.П. Тормасову, что для местного населения присяга ничего не значит, даже когда приносится письменно. Но, если в своей переписке русские военачальники иногда смотрели правде в глаза, в официальных докладах в Петербург они себе этого не позволяли. Годом позже, не вняв предостережению Дельпоццо, генерал Тормасов докладывал императору, что ингуши добровольно приняли присягу и навечно стали подданными его императорского величества.
В какой-то момент российские власти начали использовать термин полупокорные горцы, позволявший отметить всю двусмысленность ситуации. Россия заявляла, что Кавказ и его народы находятся под её властью, и найти точки соприкосновения между подобными заявлениями и реальностью было непростой задачей.
Как результат: во время визита Николая I на Кавказ, в октябре 1837 года в Ставрополе царю было вручено прошение от большой группы адыгов и ногайцев. Просители горько жаловались на повсеместное мздоимство и злоупотребления со стороны местной российской администрации. Они объясняли, что причиной сопротивления горцев являются действия русских офицеров и чиновников. Петиция разозлила командующего Кавказской линией генерала Вельяминова
Злоупотребления властью и коррупция отнюдь не были чем-то исключительным и врядли удивили царя. За своё короткое пребывание в Эривани он получил сотни петиций от местного населения, после чего несколько русских чиновников было уволено, а начальник Армянской области князь В.О. Бебутов переведён в Польшу. О неистребимом мздоимстве сообщали и из Грузии.
Но даже когда государство вело более осмысленную политику, результаты обескураживали. Начиная с XVIII столетия власти требовали, чтобы дети местной знати учились в столице, при дворе или в престижных школах, служилибы в нерусских подразделениях гвардии. Целью русификации было создание свежеиспечённой колониальной элиты. Но ей, замечает исследователь, недоставало общей групповой идентичности. Она по-прежнему включала носителей самых разных вер, языков и обычаев Начальство часто не обращало внимания на их советы и игнорировало их анализ местной ситуации. Постепенно они приходили к осознанию того, что государство хочет использовать их для передачи информации лишь в одном направлении. Стоитли удивляться, что проблемным остался и ХХ век, да и сегодня мало кто назовёт положение стабильным и внушающим оптимизм.
Этот богатый купеческий вкус
Фото: ozon.ru
По требованию Третьякова Репин трижды переписывал лицо главного персонажа картины Не ждали
Татьяна Юденкова. Братья Павел Михайлович и Сергей Михайлович Третьяковы: мировоззренческие аспекты коллекционирования во второй половине XIX века. М., БуксМАрт
История коллекционеров из увлекательных в искусстве. Особенно когда речь о создателе национальной галереи Павле Михайловиче Третьякове (18321898) и его менее знаменитом, но не менее ярком брате Сергее Михайловиче (18341892), действительном статском советнике, дважды избранным московским городской головой. Книгу о братьях, один из которых словно скрыт в тени другого, написала нынешний учёный секретарь Третьяковской галереи, автор более сотни публикаций по истории русского искусства и коллекционирования. Научный подход к теме, отражённый в длинном подзаголовке, не лишает чтения удовольствия, здесь много неожиданного.
При Павле Третьякове в галерее не существовало запасников, всё показывали в залах. Сегодня подобное немыслимо, редкий музей в мире способен выставить более 25 процентов запасников. Что уж говорить о национальной галерее? Изначально Третьяков мыслил её как городскую, но долголи она могла таковой оставаться? О её масштабах говорит то, что в 1870-х Третьяков был основным заказчиком портретов в России. Государство от идеи запечатлеть современников скучало, меценатов она не впечатляла. Впрочем, соперником Третьякова в деле приобретения российских картин стал великий князь Владимир Александрович, их непростые отношения описаны в книге.
Как частное лицо Третьяков мог не следовать цензурным запретам, в том числе наложенным Синодом. Он купил картину Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года, известную в народе как Иван Грозный убивает своего сына, хотя в репинском шедевре усмотрели оскорбление монаршей власти, полотно сняли с передвижной выставки. Третьяковуже лишь запретили выставлять картину в помещениях, доступных публике, ради неё коллекционер задумал специальную пристройку. Запрет вскоре отменили, но пристройку он сделал, галерея беспрерывно разрасталась.
Коллекционер не раз шёл наперекор общественному мнению, конфликтовал со старшим поколением передвижников. Когда их возмутили серовская Девушка, освещённая солнцем и Видение отроку Варфоломею Нестерова, обе работы оказались в собрании. Юденкова напоминает о мало популярном сегодня сюжете об отношении Третьякова к народникам. Она отмечает его письмо Репину по поводу картины Не ждали (18841888), собиратель пишет о своём равнодушии к сюжету: В картине Вашей много достоинств, но есть и недостатки: содержание её меня не интересует, но на публику она, кажется, очень действует. По его требованию Репин трижды переписывал облик главного персонажа коллекционеру хотелось видеть лицо более молодое и непременно симпатичное. Справа на стене можно увидеть фотографию императора Александра II в гробу, его убили 1 марта 1881 года; вернувшийся имел, судя по всему, отношение к революционерам. Согласно мемуарам дочери, Третьяков всёже сомневался в благонадежности картины.
Роль младшего брата Сергея Михайловича в формировании галереи долгое время недооценивали, хотя тот много ею занимался и сам владел отличным собранием, прежде всего французским в какой-то момент из 83 принадлежавших ему полотен 61 было французской школы. При этом младший брат не очень доверял своему вкусу, покупал проверенные вещи, прошедшие, как правило, Салон. Он не любил импрессионистов и символистов, но как минимум одним шедевром обогатил будущий ГМИИ им. Пушкина Деревенской любовью Бастьен-Лепажа, лучшей картиной художника. Авторитет среди собирателей был таков, что Щукин в завещании 1907 года указал, что дарит свою коллекцию Третьяковской галерее, где та продолжит собрание иностранной живописи С.М. Третьякова. При этом вкус Щукина был иной, он покупал полотна Гогена, Ван Гога, Сезанна, Пикассо и Матисса.
В XIX веке большинство купцов занимались коллекционированием как дилетанты, Третьяковы стоят особняком. Автор книги Татьяна Юденкова увязывает их понимание искусства со спецификой образованной части купеческой среды, с консервативно-либеральным, говоря сегодняшним языком, типом их мышления. И ещё с особенностями образования капитала: братья Третьяковы никогда не были напрямую связаны с властью, не стремились стать монополистами, не работали на госзаказ, не кормились подле государства, не занимались винными откупами. Современники утверждали, что их семья никогда не считалась одной из самых богатых. Уникальную коллекцию подарили Москве люди, чьё состояние добыто трудом, и чересчур лёгким его не назовёшь. Юденкова считает, что личностный выбор Третьяковых состоял в особом понимании патриотических и гражданских целей, в заботах о преуспевании родного города. Вероятно, такая оценка заденет тех, кто доверяет словам Стасова, будто назначение Москвы в удержании национального начала и в противостоянии чужеземному влиянию (космополитическим, по сути, купцам это показалосьбы странным), кто громко печётся о патриотическом, не понимая, что за этим словом не набор воспаляющих воображение букв, но конкретные дела и конкретная работа.
