В России торжественно отмечают 150-летие отмены позорного крепостного рабства, а президент Медведев уверяет всех, что жить «с закрученными гайками невозможно». В реальности русское государство всегда было тягловым, основанным на подавлении людей. Это позволяло при небольшом прибавочном продукте содержать армию и бюрократию. В экономическом же плане это привело к деградации страны и общества.
Собственно, грядущие «медведевские» либеральные реформы тоже будут направлены на одно – давить соки из общества. Неэффективное управление государством номенклатура восполняет неоправданным повышением налогов, узаконенной ежегодной инфляцией (рост тарифов на все ежегодно на 10-25%) и, конечно, дальнейшим подавлением остатков личной свободы.
Блог Толкователя публикует статью Сергея Корнева о том, насколько целесообразно было в экономическом и цивилизационном плане сохранение в XVIII-XIX веках в России крепостного рабства, узаконенной работорговли собственными соотечественниками. От себя мы лишь напомним, что рецидивы крепостничества в России окончательно исчезли совсем недавно – около 30 лет назад, когда, наконец, всем крестьянам в советских колхозах власть милостиво раздала паспорта.
Сам термин «крепостное право» вводит в заблуждение. Под словами «крепостное право» каверзно объединены два существенно разных феномена: настоящее рабство у частных лиц и государственное прикрепление к территории.
1) Само по себе крепостное право – это прикрепление крестьян (а какое-то время и посадских людей) к определенному «сельсовету» или «налоговой инспекции», с целью упорядочить сбор податей при неразвитой бюрократии. При этом с юридической точки человек оставался вполне правоспособным, мог выступать в суде, владеть имуществом, покупать землю, основывать предприятия и т.п. Отчасти это можно сравнить с положением «беспаспортных» колхозников до 1970 года. В начале XIX века на таком положении была примерно половина всех крестьян России: государственные крестьяне и близкие к ним по статусу удельные.
2) Отдача крестьян с землей в рабство частным лицам, которую почему-то называют «крепостным правом», а не рабством. Возможно, в самом начале развития этот институт чем-то отличался от рабства, но уже в XVIII и XIX вв. речь шла о самом настоящем рабстве. Крестьян по личной прихоти частных лиц могли продать, в том числе без земли, оторвать от семьи, подвергнуть физическим пыткам, сексуальным домогательствам и т.п. Это именно рабство – нужно называть вещи своими именами. Несогласным предлагаю продолжить разговор после того, как я выпорю их на конюшне, с полным сознанием своей правоты, потом отниму половину зарплаты («оброк») и заставлю бесплатно вскопать мой огород («барщина»). В качестве барской милости с моей стороны, предлагаю сговориться хотя бы на огороде (скоро весна).
О приемлемости института «государственной крепостной прописки» для той эпохи можно спорить, можно доказывать его оправданность. Но поместное рабство уже с начала XVIII века – вне оправданий. Традиционное объяснение – рабство, как обеспечение воинской повинности – перестает работать уже в Петровские времена, когда поместное войско было расформировано и заменено армией европейского образца. С тех пор в России была учреждена также и европейская бюрократия, так что отпала и фискальная потребность в крепостном праве.
Разберемся, какие бонусы могло получать государство от института крепостного рабства в XVIII-XIX вв., с отменой поместного ополчения и началом ускоренной европеизации.
Очевидно, речь шла о поддержке крепкого и финасово-независимого «праздного класса». Класса, который лоялен государству, самообеспечен, и в то же время практически свободен от хозяйственных забот, имеет досуг. Как известно, управление поместьем большинство хозяев перелагали на управляющих, старост, а также на супругу, которая в той ситуации вполне могла справиться с крестьянами. Помещиков, которые были профессионально-продвинутыми аграриями, занимались интенсивным сельским хозяйством, было меньшинство. Типичный помещик – это скорее рантье, чем «капиталист-аграрий».
Зачем Империи в послепетровские времена мог понадобиться такой класс?
1) Как преданная монархии социальная база для вербовки администраторов и офицеров. Большинство дворян-помещиков какую-то часть своей жизни проводила в армии или на госслужбе.
2) Как «личинка» для создания европеизированной национальной интеллигенции. Такие мощные факторы, как мода и престиж, в конце концов превратили дворянство в европейски-образованное сословие, которое было лицом Империи (и русского народа) в глазах Европы.
3) Как самоуправляемое сословие, «школа русской демократии», для более глубокой европеизации страны. Региональное самоуправление среди дворян введено уже со времен Екатерины.
Теоретически, задача поддержки такого класса могла быть решена без личного рабства. Можно было всех крестьян сделать государственными, а дворянство посадить на жалованье и пенсион. Или, учитывая возможные проблемы с денежным обращением, можно было наделять дворян рентами от определенных угодий, заселенных государственными крепостными, но не давать иных прав на земли и их обитателей (исторический аналог – «хурос» в Испании).
В качестве альтернативы помещичьему рабству выдвинем вполне реалистичную для послепетровского времени модель: все крестьяне – государственные, а высшее сословие сидит на жалованье и пенсионе. Предположим, что у нас в Империи сам статус дворянина, унаследованный или приобретенный за заслуги, дает право на получение пожизненной пенсии, достаточной для пристойного содержания семьи. Для дворян, находящихся на госслужбе, к этому добавляется еще и жалованье. При этом размер жалованья и пенсии мог быть значительно больше, чем в исторической Империи, поскольку бюджет государства увеличился бы за счет дополнительного дохода от бывших помещичьих крестьян, переведенных в государственные.
Какие здесь могли быть подводные камни? Представим обмен аргументами как диалог рабовладельца Юргенса и аболициониста Пугачева.
Юргенс: «Дворяне «на жалованье» были бы менее самодостаточными, мелочно зависимыми от государства, от чиновников. Это был бы не класс достойных людей, с самосознанием и сословной честью, а подобие нынешней «Единой России»».
Пугачев: «Этому противоречит опыт дворянства после отмены крепостного права, во второй половине XIX века и начале XX, когда большая часть дворян не была уже не только помещиками-крепостниками, но и землевладельцами. С самого начала ключевым элементом самосознания русского дворянина была именно служба государю и государству, а не владение рабами. Уже начиная с Петра жалованье и пенсии были главным источником дохода для значительной части военных чинов и государственных служащих. А с середины XIX связь между дворянским статусом и землевладением вообще утратилась. В эту эпоху моральное достоинство дворянства, в котором все большую долю составляли люди, получившие это звание не по наследству, а за заслуги перед обществом, было не хуже, чем в петровские времена. И с самого начала не было никакой железной необходимости в рабстве для формирования этоса дворянства как высоконравственного образованного служилого сословия. Напротив, опыт рабства развращал людей и приучал к паразитизму».
(Кстати, вот что пишет С.В. Волков в книге «Русский офицерский корпус»: «Широко распространенное и усиленно внедрявшееся в советский период по идеологическим соображениям представление о том, что «до революции» офицеры были, как правило, помещиками, не имеет ничего общего с действительностью. В конце XIX в. среди всех вообще потомственных дворян империи помещиками были не более трети, а среди служивших их было и совсем мало (поскольку у землевладельцев не было в службе особой необходимости). Среди офицеров же выходцы из потомственных дворян составляли менее половины. Так что даже если считать, что доля помещиков среди потомственных дворян, служивших офицерами, такая же, как доля помещиков среди всех потомственных дворян, то в конце XIX — начале ХХ в. среди всех офицеров помещиков не могло быть более 10-15%. Реально же их было много меньше. В 1903 г. даже среди генерал-лейтенантов помещиками (считая и собственность их жен) были только 15,2%, среди полных генералов — 35%, а среди офицеров (за исключением гвардейской кавалерии) лишь единицы обладали какой-либо собственностью. Достаточно сказать, что среди армейской элиты — генерал-майоров и полковников Генерального штаба не имели собственности более 90% (генералов — 89,8%, полковников — 94,8%). При этом среди генералов земельную собственность имели только 13 из 159 (8,1%), а еще у 4 (2,1%) были собственные дома; среди полковников имели землю 12 из 283 (4, 2%) и 3 — собственные дома (1%). Поэтому проблема жалованья для офицеров была важнейшей, определявшей целиком их быт и семейное положение (о чем будет сказано ниже) точно так же, как проблема пенсионного обеспечения целиком определяла средства существования офицера и его семьи после отставки»)
Юргенс: «Без рабства вырос бы административный и фискальный аппарат Империи и расходы на его содержание, из-за необходимости собирать и перераспределять излишек, произведенный бывшими помещичьими крестьянами. Увеличилась бы база для коррупции. Продукт передавался бы от крестьян дворянам не непосредственно, а через бюрократическую цепочку, которая «проедала» бы значительную часть ресурсов. Надо помнить, что помещики были не только получателями ренты, но и за свой счет выполняли некоторые функции полиции, местной власти, сборщиков ренты».
Пугачев: «У Империи был опыт управления массой государственных и удельных крестьян, которых в сумме было примерно столько же, сколько помещичьих крепостных. Это управление не требовало особо многочисленного персонала, учитывая, что на низовом уровне работало крестьянское общинное самоуправление (сельский сход, «мир»). На волостном уровне крестьянами руководили избираемый населением волостной старшина, два заседателя и писарь, – всего 4 чиновника на 5-8 тысяч душ мужского населения (на 20-30 тыс. жителей). Выше шли окружные и уездные начальники с небольшим аппаратом, еще выше – губернские палаты, а венчало все здание Министерство государственных имуществ. Это был весьма экономичный аппарат управления, который обходился населению в десятки раз дешевле, чем «отцы-помещики». Исполняя функции местной администрации, помещики лишь частично отрабатывали тот ресурс, которого из-за них лишалось государство. Кроме того, ничто не мешало бы возложить какие-то надзорные функции на «дворян-пенсионеров», проживающих в сельской местности. Представьте себе такую идиллию. Вот у нас дворянская усадьба, хозяин которой (Суворов в отставке) живет на государственный пенсион, вот рядом – крестьянское село, но их связывают не отношения господства и рабства, а интеллигентное отеческое попечение. Это была бы совсем другая страна. Кроме того, перевод всех крестьян в государственные позволил бы уменьшить полицейские силы, поскольку у людей было бы меньше поводов для возмущений. Бунтовали в основном как раз помещичьи крестьяне, либо крестьяне, над которыми проводили какие-то злые эксперименты, типа военных поселений».
Юргенс: «Эффективный собственник лучше заинтересован в процветании объекта собственности, чем простой получатель жалованья. Все-таки помещику выгодно быть своим крестьянам «отцом родным», это его наследственное достояние. Тот же дворянин в роли чиновника никакой жалости к крестьянам испытывать не будет. Желание «содрать три шкуры» с крестьян у большинства помещиков все же уравновешивалось заботой о будущем. Многие из них старались повысить доходность поместья, вводя всякие сельскохозяйственные улучшения, выписывая племенной скот, инструменты из Европы».
Пугачев: «Если бы у крестьян была возможность «голосовать ногами», это гораздо скорее замотивировало бы помещика на гуманное с ними обращение. Это также прибавило бы помещику мотивации получать доход не за счет усиления гнета, а за счет полезных нововведений. На практике, до реформы локомотивом развития агротехники были как раз территории, населенные государственными и удельными крестьянами, где просвещенные чиновники вполне сознательно и по определенному плану внедряли всевозможные инновации. Кроме того, документы показывают, что сами крестьяне вовсе не стремились стать собственностью «отцов родных». Государственные крестьяне, когда цари дарили их с землей господам, считали это несчастьем, серьезным понижением статуса, нередко поднимали восстания».
Юргенс: «Славяне по своей исконной природе – это тупое, дикое азиатское быдло, не способное к развитию и прогрессу. Это рабы изначально, о чем говорит само их название – «slave». Это беглые неудачники, вытесненные в леса и тундру более продвинутыми народами Европы, и обреченные вести там полуживотный образ жизни. При введении крепостного права речь шла не о том, чтобы превратить свободных людей в рабов, а наоборот, чтобы из зверо-массы рабов выделить и воспитать прослойку свободных людей, господ. Этот класс в итоге и стал локомотивом российской европеизации и модернизации. Народ же, оставшийся в рабстве, но уже не стихийном, а просвещенном и европейском, по гегелевской диалектике Раба и Господина также облагородился и превратился в «народ-богоносец». Это был эксперимент с античным подтекстом. В этой дикой холодной стране белые люди пытались воспроизвести древнюю Спарту, с ее дворянами-спартиатами и илотами, чтобы пробудить в конце концов в славянстве эллинский дух. Триумф этой политики мы видим, к примеру, на Бородинском поле, где «господа» и «рабы», равно возвысившись до Граждан, показали всему миру такой уровень стойкости и национального достоинства, по сравнению с которым «триста спартанцев» – это детская игра».
Пугачев: «Далеко не лучший способ возвести группу людей до высот европейского просвещения, дав им узаконенное право «е**ть и грабить» все остальное население страны. На примере нынешней России мы прекрасно видим, что просвещение и модернизация – это одно, а «е**ть и грабить» – нечто прямо противоположное. Русское дворянство смогло превратиться в просвещенное сословие Европы не благодаря, а вопреки институту рабства, исключительно за счет исходного морального здоровья славянского населения. Рабство не только крестьянам, но и дворянам мозги перекорежило. У рабовладельцев США была, по крайней мере, защита в виде расовой теории, они могли всерьез считать своих рабов «животными», представителями «низшей расы». У русских господ такой отговорки не было. Русские помещики, после европеизации, жили в ситуации натуральной шизофрении: с одной стороны, у них православный и европейский гуманизм, с другой стороны, они владеют как скотом точно таким же людьми, как они сами, продают и покупают их на торгах, как вещи. В итоге русская элита, русская интеллигенция так и сформировалась изначально с хронической душевной болезнью, с надломом, с комплексами, что и привело в итоге Россию к национальному самоубийству 1917 года, когда причина болезни уже давно была устранена».
Заканчивая «диалог Пугачева с Юргенсом», проиллюстрирую, насколько был перекошен, зверообразен мозг российского дворянства даже в начале XIX века. На дворе 1810 год. Уже целое поколение выросло на просветителях и энциклопедистах, на Гете и Канте, на Адаме Смите. Из Франции разнеслись идеи Свободы, Равенства и Братства. В Англии промышленная революция прет вовсю. В Америке – пароход построили. В Германии Фихте лекции читает, прусский король у себя в стране отменяет крепостное право и начинает политику уравнивания сословий, ибо только так можно объединить немецкий народ, чтобы свергнуть ярмо французской оккупации. В это время и верхушка России готовится к противостоянию с армией солдат-граждан Наполеона. Надо бы укреплять оборону страны и солидарность сословий. И что же задумал наш выдающийся, образованнейший реформатор Сперанский во благо укрепления Империи? «А давайте, господа, распродадим в рабство еще миллиончик наших подданных, наших белых негров, свободных русских крестьян. Вот и казне пополнение будет! Налетай, подходи, кому человеченки свеженькой хочется!»
«В целях поправления ужасающего положения государственных финансов и ликвидации бюджетного дефицита М. М. Сперанским при деятельном участии того же Н. С. Мордвинова был разработан проект, по которому надлежало обратить в продажу на территории 37 губерний 3 миллиона десятин земли, около 2 миллионов десятин лесов и более 332 тысяч душ крестьян; общая сумма реализации должна была составлять больше 100 миллионов рублей серебром. Этот проект был принят и соответствующие ведомства приступили к его реализации. …Самая продажа должна была производиться с публичных торгов; населенные земли могли приобретать не только дворяне, но и «купцы высших разрядов», в том числе и иностранные подданные. Проект завершился неудачей – к 1816 году, когда продажа была прекращена, было отчуждено в частное владение только 10408 [душ] – на большее число покупателей не нашлось, однако ненадежность «свободного» статуса государственных крестьян и степень охраны их имущественных прав само это предприятие демонстрирует ярко».
Нет, это не Африка и не средневековье. Это Россия в просвещенном XIX веке. Где официальный «основатель российской юридической науки» (так пишут о Сперанском) – не просто рабовладелец, но работорговец. Причем худший вид работорговца, из тех, которые похищают и потом продают свободных людей. Вот на кого потом равнялся Вышинский! Прикол именно в том, что Сперанский – не какой-то пират или «темный деспот», а европейски образованный юрист. И его, как юриста, ничуть не коробило, что он продает в рабство подданных России, которые официально, по закону, считались «свободными сельскими обывателями». Чеченские полевые командиры могли бы брать у «просветителя» Сперанского «уроки мастерства»: они за всю жизнь, всем скопом, такой массы русских людей не распродали. А ведь у Сперанского, помимо Евангелия, и томик Канта вполне мог лежать под подушкой, с «категорическим императивом». «Две вещи приводят меня в изумление: звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Пойду, продам еще тысчонку душ».
А вот еще один пример, это уже 1826 год, практически современность. Пушкин уже «Бориса Годунова» написал. Дарвин уже в университете учится.
«В 1826 году графом Н. С. Мордвиновым был составлен детальный проект преобразования государственной деревни. Согласно ему, государственные крестьяне, вместе со своими наделами и добавочной площадью земли передавались в долгосрочную аренду на 50 – 100 лет частным лицам (Мордвинов разумел под ними помещиков) и учебным заведениям. Помимо оброка, который оставался неизменным и по прежнему вносился государству, крестьяне от 18 до 50 лет облагались в пользу арендатора барщинными повинностями в размере 1 дня в неделю. Сам статус этих предполагаемых арендных держаний был более чем своеобразен: так, в частности, с разрешения правительства арендаторы могли продавать, дарить и менять крестьян».
Теперь подумайте сами, насколько у этого человека был искорежен мозг, если он считал нормальным «сдавать в аренду» своих соотечественников, «продавать, дарить и менять»? Насколько был искорежен мозг у его современников, которые не бежали от него с омерзением, как от негодяя и чудовища, а почитали вполне респектабельным членом общества, «высшего света»? А чего бежать: они и сами были такими же. Если вы думаете, что граф Николай Семенович Мордвинов – исключение на общем светлом фоне, «темный крепостник с душой фельдфебеля», то серьезно заблуждаетесь. Это либерал, англоман, «председатель Вольного экономического общества, автор значимых трудов по экономике, финансовой политике, сельскому хозяйству, банковскому делу». (Из Википедии). Оппозиционеры-декабристы прочили его в министры. И этот «Дворкович» не считал зазорным распродать с молотка своих сограждан, мирно себе живущих и по закону числящихся «свободными поселянами».
Важно понять, что рабство тянуло вниз не только рабов, но и господ, и всю Россию целиком. Даже относительно свободные государственные крестьяне не могли быть уверены в своем завтрашнем дне и находились под дамокловым мечом продажи в рабство или «сдачи в аренду». Само существование обширной прослойки рабов-единоплеменников принижало статус всех остальных низших сословий Империи, поскольку господа всех мерили одной меркой, на всех смотрели как на холопов. Более того, в отношении государственных крестьян, без всякой пользы для государства, специально вводились различные утеснения и ограничения, чтобы помещичьим крепостным было менее завидно на них смотреть. Если бы не этот расчет, то, вероятно, уже во времена Павла без малейшего ущерба для финансов Империи можно было бы заменить прикрепление крестьян к земле нормальным налогообложением. Это стимулировало бы рост экономики, ускорило бы заселение пустующих восточных земель. (О социально-политической пользе этого шага даже не говорю)
Мы видим, что у защитников рабства на самом деле нет никаких реальных аргументов. После реформ Петра I сохранение рабства и крепостного права в России – это уже ни в коей мере не «вынужденная государственная необходимость», а сознательный выбор господствующего сословия, с единственной целью – сделать это господство более комфортным, всеобъемлющим и надежным.
