«Не дай вам Бог жить в эпоху перемен». Эту часто цитируемую нашими соотечественниками сентенцию с потрясающей убедительностью подтверждает судьба Лидии Чарской.
Если в 1910-е у русских школьников и гимназистов популярнее ее из литераторов были только Гоголь и Пушкин, то уже через полвека о писательнице помнили лишь те, чьи юные годы пришлись на дореволюционную эпоху. Мало того, до сих пор составители энциклопедий не могут прийти к единому мнению относительно того, в какой день и в каком году она родилась, а некрополисты спорят о месте смерти и захоронения Чарской. Скорее всего, Лида Воронова появилась на свет 145 лет назад, 31 (19) января 1875 года.
Когда-то она признавалась: «Я буквально горю и сгораю, лихорадочно набрасываю одну страницу за другой… Если бы отняли у меня возможность писать, я перестала бы жить». За неполные двадцать лет Лидия Чарская написала порядка восьми десятков книг. Те разлетались по всей стране, переводились на иностранные языки, переиздавались за границей. В начале бурного ХХ века Лидия Алексеевна была настоящей властительницей дум молодого поколения.
Отец будущей писательницы Алексей Воронов служил военным инженером, мать умерла слишком рано. Когда родитель женился во второй раз, девочка долго не могла с этим примириться, даже сбегала несколько раз из дома. Затем ее определили в Павловский институт благородных девиц, по окончании которого Лидия вышла замуж за офицера Бориса Чурилова.
У них родился сын, но брачный союз оказался непрочным, супруги расстались. Возвращаться под родительский кров она не захотела, хотя мачеху к тому времени полюбила как вторую мать. Влекла самостоятельная жизнь, причем весьма далекая от стандартной женской судьбы.
Лидия Чурилова сумела выдержать конкурс на Драматических курсах при Императорском театральном училище. После без всякой протекции поступила в Александринский театр. Взяла себе псевдоним «Чарская», созвучный словам «чары», «очарование». Увы, ей доставались лишь второстепенные и эпизодические роли. Тогда-то она и попробовала себя в сочинительстве. В основу первой книги «Записки институтки» лег собственный подростковый дневник. Опубликованная в журнале «Задушевное слово» повесть принесла немалую известность, надолго став любимым чтением русских школьниц.
Потом вышли другие: «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «За что? Моя повесть о самой себе»…
«Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Обрисовываются два стройных образа девушек: одной — кроткий, нежный, печальный — институтской подруги, и другой — вольнолюбивый, гордый и свободный — кавказской княжны», — эти обращенные в прошлое автобиографические строчки войдут в другое произведение, написанное за пару лет до «великих потрясений». Тем временем на могилу грузинской княжны Нины к Новодевичьему монастырю уже приходили и приезжали паломники со всей России (даже не подозревая, что такой могилы не существует вовсе), а юная Марина Цветаева сочинила стихотворение «Памяти Нины Джавахи».
Чарская не добилась успеха на актерском поприще, но, став чаровницей от литературы, смогла околдовать многих. Она рассказывала о недоступной постороннему взгляду жизни институтских затворниц, об их мечтах и переживаниях. Ведь институт был уникальным мирком со своими особенными радостями и огорчениями. Быстро ставшая легендарной Нина на страницах повести гордится тем, что ее отец — русский генерал, и прекрасно понимает значение фразы «положение обязывает»: «Я княжна Джаваха, я должна хорошо учиться». А еще — быть храброй и самоотверженной, как папа:
«В девять часов, когда фрейлейн, послав свое обычное «gute Nacht» лежащим в постелях девочкам, спустила газ и, побродив бесшумно по чуть освещенному дортуару, скрылась из него, меня охватил страх за Нину, которая еще раз до спуска газа подтвердила свое решение во что бы то ни стало проверить, правду ли говорят о лунатике институтки.
— Ну не ходи, Нина, милая, если не из-за меня, то хоть ради Ирочки, — молила я свою храбрую подружку.
— Нет, Люда, я пойду, ты не проси лучше… ради нее-то, ради Ирочки, я и пойду. Ведь я еще ничего особенного не сделала, чтобы заслужить ее дружбу, вот это и будет моим подвигом. И потом я уже объявила всем, что пойду. А княжна Джаваха не может быть лгуньей.
— Ну в таком случае позволь мне пойти с тобой.
— Ни за что! — пылко воскликнула она. — Иначе мы поссоримся».
Здесь, в спартанских условиях, которые Лиде Вороновой казались поначалу чуть ли не тюремными, формировалась яркая, неординарная личность. Выпускница института благородных девиц знала иностранные языки, музицировала, разбиралась в медицине, могла в любом обществе служить образцом хорошего тона и правильного воспитания. Многие из них, институток, в Первую мировую ушли на фронт сестрами милосердия.
В сочинениях Чарской соединились две традиции — свойственная сентиментализму эмоциональность и обостренный интерес к миру грез, сновидений, привнесенный в литературу модернистами.
Увлеченная отечественной историей Лидия Алексеевна превращала события прошлого в завораживающие картины, находила героя–личность то в одной, то в другой эпохе и давала волю своей фантазии. Ради занимательности сюжета слегка пренебрегала порой фактологией, не посягая на историческую правду в целом.
Ее повесть «Смелая жизнь» рассказывает о героине Отечественной войны 1812 года Надежде Дуровой. Чарская увлеклась созданной в «Записках кавалерист-девицы» лирической легендой и расцветила лаконично описанные приключения радужными красками: «Саша Кириак сдержал данное год тому назад слово и принес тогда же своей новой приятельнице обещанную книжку о Жанне д’Арк, — книжку и картину, изображающую героиню Франции под священным дубом. И Надя прочла эту книжку и… словно прозрела… Точно открылись духовные глаза девочки, и она поняла вдруг то, чего до сих пор не понимала. Поступок Жанны стал разом доступным и понятным душе Нади.
«Если так поступила одна женщина, — думалось ей, — почему не может поступить так же и другая?..» Кто поручится за то, что судьба не готовит долю Жанны ей, смугленькой Наде?.. Кто знает, может быть, и ее влечет такое же таинственное призвание к светлому мечу, к походу, к военной и ратной жизни? Ведь недаром же она, Надя, вздрагивает от малейшего звука военной трубы, недаром лицо ее покрывается краской, когда она видит солдат, вступающих в город. Недаром ее кидает то в жар, то в холод от одних только слов: «война», «битва»… И может быть, самое ее детство, проведенное «на марше», в походе, служит преддверием к тому неизведанному и чудесному будущему, на которое она решилась теперь пойти».
Сказки Чарской — удивительные витражи, запечатлевшие аллегории любви, верности, самопожертвования, — учат многому. Например, умению прощать.
В них присутствуют в изобилии волшебные существа и весьма нетривиальные сказочные артефакты, к примеру живая перчатка, гарантирующая победу лишь в честных и добрых делах и удерживающая от злых помыслов: она превращает свирепого рыцаря в справедливого и благородного. Шанс для преображения в этом сказочном мире предоставляется любому — даже верховному правителю, у которого нет сердца. Но у всякого чуда своя цена, и ничто не дается просто так, даром.
Эти сказки подобны притчам. Одну из них под названием «Король с раскрашенной картинки» стоило бы адресовать тем, кто, заигравшись в политику, вел свое государство к катастрофе:
«Жаль нам маленького бумажного короля. Он так горячо и искренно хотел быть настоящим королем, чтобы сделать счастливой свою большую страну. Бедный маленький бумажный король! Он забыл, что мало одного такого желания! Не бумажным королям с раскрашенной картинки быть повелителями миллионов людей… Так пусть же он довольствуется своей скромной долей привлекать искусно раскрашенной картинкой взоры прохожих. Так говорили золотые звезды».
Критики обвиняли Чарскую в излишней сентиментальности, экзальтированности, читатели ее боготворили. Журнал «Русская школа» в 1911 году сообщал: «В восьми женских гимназиях в сочинении, заданном учительницей на тему «Любимая книга», девочки почти единогласно указали произведения Чарской».
Придирчивый Корней Чуковский написал на ее сочинения разгромную рецензию, сделав акцент на издержках аффектированного стиля, театральности и редких языковых несуразицах. Больше всего досталось историческим повестям: «Особенно недосягаема Чарская в пошлости патриото-казарменной».
Но десятилетия спустя писатель Борис Васильев высказался совершенно иначе: «Если Григорий Петрович Данилевский впервые представил мне историю не как перечень дат, а как цепь деяний давно почивших людей, то другой русский писатель сумел превратить этих мертвецов в живых, понятных и близких мне моих соотечественников. Имя этого писателя некогда знали дети всей читающей России, а ныне оно прочно забыто и если когда и поминается, то непременно с оттенком насмешливого пренебрежения. Я говорю о Лидии Алексеевне Чарской, чьи исторические повести — при всей их наивности! — не только излагали популярно родную историю, но и учили восторгаться ею. А восторг перед историей родной страны есть эмоциональное выражение любви к ней».
После революции написанное Чарской публиковать перестали. Более того, ее книги в директивном порядке были изъяты «из библиотек, читален и книжного рынка». Началась совсем иная жизнь — в нищете и забвении.
«Жила Лидия Алексеевна в крохотной двухкомнатной квартирке по черному ходу, дверь с лестницы открывалась прямо в кухню. Она очень бедствовала. В квартире ничего не было, стены пустые. Чарская давала детям читать свои произведения — но не книги, а рукописи. Книг никаких в квартире не сохранилось, в том числе и собственных. Была она очень худая, лицо просто серое. Одевалась по-старинному: длинное платье и длинное серое пальто, которое служило ей и зимой, и весной, и осенью. Выглядела и для тридцать шестого года необычно, люди на нее оглядывались. Человек из другого мира — так она воспринималась. Была религиозна, ходила в церковь, по-видимому, в Никольский собор. А по характеру — гордая. И вместе с тем — человек живой, с чувством юмора. И не хныкала, несмотря на отчаянное положение. Изредка ей удавалось подработать — в театре в качестве статистки, когда требовался такой типаж», — вспоминала ее соседка.
Обожавшая тайны писательница осталась верной себе до конца. Где ее последний приют — загадка. Могила Чарской вроде бы находится в Санкт-Петербурге на Смоленском кладбище, однако есть на этот счет и другая версия: осенью 1936-го, после смерти третьего мужа, она уехала к своим дальним родственникам на Кавказ, в поселок Чкаловский (ныне Адлерский район Сочи). Весной следующего года умерла и была похоронена на опушке леса, на горном склоне.
Петербургский литератор Владимир Бахтин несколько лет занимался поисками ее могилы и наконец сумел найти людей, которые показали ему место близ Курортного городка. Они уверяли, что раньше там была небольшая, пропавшая в начале 1990-х плита с надписью «Лидия Чарская — писательница + 1937». По официальным данным, в том месте погребена некая Елизавета Анемодистовна Калачева, что якобы подтверждается переданными потомками документами. В общем, загадка по-прежнему остается неразгаданной.
Литературная чаровница возвратилась к читателю в новейшие времена, в XXI веке книги Лидии Алексеевны активно переиздаются. Хотя писала она не ради славы и денег, а для того, чтобы «вызывать добрые чувства в юных читателях, поддерживать их интерес к окружающему, будить любовь к добру и правде, сострадание к бедным, священное пламя любви к родине».
Детям нужен идеал, причем настоящий, а не в виде «человеков-пауков» и тому подобных «суперменов». От прочитанных в детстве книг зависит очень многое, они действительно определяют судьбу, и в этом, право же, не следует сомневаться.
Материал опубликован в журнале «CВОЙ» Никиты Михалкова. Февраль, 2020
