Лидия Корнеевна Чуковская (1907-1996) многие годы провела рядом с Анной Ахматовой, доверившей ей сохранить “крамольные” стихи. Имя Лидии Корнеевны было под запретом. Ее публиковали только за рубежом и в самиздате. В Париже в 70-х вышел двухтомник Лидии Чуковской “Записки об Анне Ахматовой”.
И только в 90-х – трехтомник в России. В этих книгах Лидия Корнеевна приоткрыла тайну рождения стихов Ахматовой, а также рассказала о людях и времени – от сталинщины до “застоя”. Но в ее наследии оставалось много неизвестного, важного для понимания ХХ века. Часть этих драгоценных свидетельств вошла в изданный в Москве двухтомник, который составили дочь писательницы Елена Цезаревна Чуковская и многолетняя помощница Лидии Корнеевны Жозефина Оскаровна Хавкина.
В первом томе глава “Прочерк” раcсказывает об аресте в 1937 году и гибели мужа Лидии Чуковской – гениального физика-теоретика Матвея Бронштейна, друга Льва Ландау. Его книги издавали в детском отделе “Ленгиза”, основанном Самуилом Маршаком и разгромленном в годы ежовщины. Не было известно, как и где погиб Матвей Петрович. Об этом в cвидетельстве о смерти – прочерки.
Ему было немногим больше тридцати. По просьбе Лидии Чуковской в 1990 году, когда приоткрылись архивы НКВД-КГБ, из Ленинграда привезли в Москву его “дело” и ознакомили с ним. На основании новых сведений Лидия Корнеевна хотела переработать завершенный в 1986 году вариант “Прочерка”, но не успела. “Гору ее черновиков освоить показалось невозможным, – поясняет Елена Цезаревна.
– Решили печатать вариант 1986 года”. В главе “После конца” приведены свидетельства сидевших с Матвеем Петровичем. Мясорубка работала во устрашение всех слоев общества. Узнав о гибели мужа лишь в 1939 году (приговор: “10 лет без права переписки” означал немедленный расстрел), она написала повесть “Софья Петровна” – о том, с чем сталкивались жены “врагов народа” в бесконечных очередях к окошкам тюрем.
Арест ее – “члена семьи расстрелянного” – был неминуем, но она уехала. И спаслась. После гибели мужа участь свою видела как “жизнь после жизни”. Чуковская еще раз напомнила, что человеческая жизнь в стране “победившего социализма” не ставилась ни во что.
В основном из неопубликованного состоит и второй том. В 1972 году Лидия Чуковская начала писать критические замечания по поводу “Второй книги” Надежды Мандельштам, тогда изданной за рубежом и вызвавшей широкий резонанс. Восхищались смелостью и умом автора, фанатичной верностью памяти мужа, масштабом пережитого с ним и мытарствами после его ареста и гибели. Принимали на веру, что именно в памяти вдова и сохранила весь свод стихов великого поэта, не печатавшихся с середины 30-х.
Чуковскую заставила вступить в полемику небрежность мемуаристки и желание защитить творения Ахматовой, ее образ от вульгаризации, упрощений, коими изобиловала “Вторая книга”. Потребовалось настоящее мужество, чтобы высказать все без обиняков, но Лидия Корнеевна отстаивала принцип ответственности мемуариста за каждое слово. Ведь именно эти качества вкупе с преданностью слову сама Чуковская проявила в “Записках об Анне Ахматовой”. При подготовке книги к выходу в свет в Париже ей удалось достичь исключительной точности в отображении личности поэта.
И вот – осталась полка рукописей с детальным анализом книги Надежды Мандельштам и семь готовых глав, которые автор давала друзьям читать. Их и издали, назвав “Дом поэта”. Одна из современниц называла “Вторую книгу” “первым клеветоном в самиздате”. Ошибки, допущенные Надеждой Мандельштам, логически доказаны Лидией Чуковской сопоставлением фактов.
С тех пор появилось уже немало указаний на неточности у автора “Второй книги”. К примеру, Елена Алексеева, работавшая в Принстоне с архивом Осипа Мандельштама, доказала: не было приписанных его другу и публикатору Николаю Харджиеву “краж и уничтожения автографов”. Резюме Алексеевой: “Имена принесены в жертву идее. Осведомленный читатель не может не заметить искажения фактов, неточности и недостоверности, из-за которых пострадали живые люди”.
Итоговые книги Лидии Чуковской дают пищу для размышлений и переоценки фактов, казавшихся прежде незыблемыми. Очерк “Предсмертие” – о последних днях Марины Цветаевой – написан на основе дневника. Лидия Чуковская была собеседницей Марины и свидетелем ее последних дней. В августе 41-го, после ареста дочери Цветаевой Али и гибели мужа, Сергея Эфрона, “ее силам уже пришел конец, а тут после конца – война, эвакуация, безысходная нищета, новые унижения, Елабуга.
” – свидетельствует Чуковская. Лидия Корнеевна тогда привела Цветаеву в семью Шнейдеров, живших бедно и трудно. “Через десять минут. на столе стояли: кипящий чайник, аккуратными ломтями нарезанный черный хлеб и вместо сахара – леденцы.
Марина Ивановна пила большими глотками чай, отложив папиросу, а Михаил Яковлевич, умоляюще глядя на нее блестящими больными глазами, разрешил ее курить, не стесняясь его непрерывного кашля”. Шнейдеры смогли понять состояние поэта, одарили ее восхищением, – и она ожила, читала стихи. Но чиновники от литературы, “собратья по перу” не помогли Цветаевой справиться с депрессией и выжить. “А она так нуждалась в полноте участия.
” – восклицает Чуковская и приводит слова Цветаевой: “Мыть посуду я еще могу”, а вослед им – сохраненный тетрадный листок с заявлением: “Прошу принять на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда”. Почти все вокруг не знали и десятой части ее наследия: поэм, стихов, прозы – и не могли оценить ее могущественную поэзию” – звучит в финале нота покаяния. В том же втором томе – “Отрывки из дневника”. Чуковская вела его всю жизнь.
Что нового издано. “Памяти Тамары Григорьевны Габбе” – о замечательном редакторе: дружба их продолжалась от студенческих лет до ее последнего дня. “Сколько чужих бед развела Туся руками на своем веку. Проницательность и живое воображение помогали ей легко постигать всякую жизненную ситуацию, а доброта и мужество побуждали вмешиваться деятельно.
Ей порой рассказывали такие тайны, которые и от себя прятали”. “Полгода в “Новом мире”. “О Константине Симонове” – тоже дневник Чуковской. Всего полгода проработала она в престижном журнале с главным редактором Симоновым.
Непросто ей было работать в редакции, раздираемой политиканством, карьеризмом одних, диктуемыми чаще всего внелитературными соображениями, и попытками других добиваться публикации всего стоящего. “Борис Пастернак” – материалы этой главы, тоже написанной на основе дневниковых записей, начиная с первой встречи с поэтом в 1939 году, и включая их диалоги в дни гибельных перипетий с романом Пастернака “Доктор Живаго”. Тут и свидетельства об Ольге Ивинской, ставшей прототипом Лары, и история с Нобелевской премией, и рассказ о организованной властями травле поэта, о его кончине и погребении. “Иосиф Бродский” – записки о поэте, чье имя с 1963 года встречается на многих страницах дневника Чуковской – участницы защиты его от беззакония, помогшей в организации протестов против судилищ над “тунеядцем”, их освещению на Западе.
Она сблизилась с Фридой Вигдоровой – единственной, кто достоверно записал ход издевательского процесса, преданного гласности “вражьими голосами”, там- и самиздатом. Чуковская описывает участие современников в судьбе поэта, а также свою переписку и встречи с ним. “Мои чужие мысли” венчают второй том. С середины 40-х Чуковская делала выписки из книг и полвека дополняла их, расположив по отделам: слово; о языке; таланте; работе; читателе; нравственности, понимании, любви и т.
д. Этот сборник “чужих мыслей” Чуковская недаром называет “своими”. Эти мысли сопровождали ее всю жизнь, это был, в сущности, ее кодекс чести – избранные высказывания Герцена, Толстого, Достоевского, Чехова, Блока, Пришвина. В обоих томах – сведения о семье Чуковских.
В частности, о судьбе первого мужа Лидии Корнеевны – отца ее дочери, литературоведа Цезаря Самойловича Вольпе, с которым они развелись, когда Елене было три года. Вероятно, он погиб в начале августа 41-го, направляясь за оставшимися в Ленинграде дочерью и бывшей женой. Однако ходили слухи, что Цезарь Вольпе якобы стал в армии генерала Власова политруком. Этот “детектив” не так давно проверяли в ФСБ.
Сверяли почерки, фото, биографии Вольпе и служившего у Власова политруком Мелентия Зыкова. Миф о власовце-еврее был развеян в статье Эллы Максимовой “Скрывался под собственным именем”, опубликованной в “Известиях”. Интересна и версия о еврейских корнях Чуковских. Знаменитый детский писатель Корней Иванович Чуковский, по свидетельству Елены Цезаревны, никогда не говорил ни дочери, ни ей ничего определенного о своем отце.
Однако есть сведения, будто бы родственником Корнея Ивановича был крупный математик Владимир Рохлин, чью биографию внучка Чуковского собирается изучить. Выход в свет двух томов неизвестных прежде творений Лидии Корнеевны Чуковской дарит нам возможность узнать немало нового, испытать радость встречи с талантливой писательницей. Лев Алейник
Статья взята с: http://www.chukfamily.ru
