 | |
| У Александры Коллонтай был шанс получить Нобелевскую премию «за многолетний неутомимый труд на благо мира» | |
 | |
| Микробиолог Сергей Виноградский выдвигался на Нобелевскую премию дважды: в 1911 и в 1921 годах | |
 | |
| О супругах-микробиологах Г. Роскине и Н. Клюевой Сталин сказал: «Идея об «интернационализации науки» – это шпионская идея. Клюевых и Роскиных надо бить» | |
Почему не стали лауреатами Нобелевской премии физики Ландсберг и Мандельштам, микробиологи Виноградский, Клюева и Роскин
В февральском номере «Совершенно секретно» мы начали цикл публикаций, рассказывающих о том, почему многие великие российские учёные и писатели так и не стали лауреатами Нобелевской премии. В первой статье «Великие неполучанты» (ссылка на сайт: http://sovsekretno.ru/magazines/article/3044) рассказывалось о «царском» периоде российской нобелианы и о том, почему Дмитрий Менделеев, Александр Попов, Лев Толстой, Антон Чехов не были выдвинуты на эту премию своими соотечественниками. Мы продолжаем знакомить наших читателей с историей советской и российской нобелистики, летопись которой доктор геолого-минералогических наук Абрам Блох ведёт более полувека.
Премия или жизнь
Связи российских учёных с Нобелевским комитетом, оборванные Первой мировой войной и переворотом 1917 года, возобновились только с введением НЭПа. Новую экономическую политику многие восприняли как начало возврата к нормальной жизни, когда каждый индивидуум будет иметь в своём распоряжении хоть какие-то сферы, в которые государство вмешиваться не станет. Но оказалось, что это только затишье перед бурей. При другом сценарии развития событий наших соотечественников могло быть гораздо больше: было несколько периодов, когда зарубежные коллеги номинировали их особенно охотно. Но история не имеет сослагательного наклонения. Всё сложилось так, как сложилось.
Учёные новой России относились к нобелевскому движению с тем же отсутствием энтузиазма, как и во времена «проклятого царизма», причём даже в те времена, когда никакими санкциями контакты с зарубежными коллегами ещё не карались. Самым красноречивым примером тому стала история с выдающимися физиками Г.С. Ландсбергом и Л.И. Мандельштамом, имевшими все основания разделить премию по физике 1930 года со своим индийским коллегой Раманом, но так её и не получившими.
Комбинационное рассеяние света стало одним из самых знаковых открытий физики XX столетия, поскольку это явление легло в основу одного из самых результативных методов анализа состава и строения вещества. Так случилось, что сделано оно было независимо и практически одновременно сразу в двух лабораториях, расположенных за тысячи километров друг от друга, – в Москве и Калькутте. Индийский физик Ч. Раман обнаружил неизвестный доселе эффект, названный впоследствии его именем, в начале февраля 1928 года и 16 февраля уже отправил краткое сообщение о нём в журнал «Nature», хотя сути явления чётко объяснить пока не мог. Заметка была опубликована 31 марта.
Московские физики отметили тот же эффект 21 февраля, об этом есть запись в журнале наблюдений. И тоже не смогли поначалу дать ему однозначную интерпретацию, а потому оповещать коллег не стали, посчитав целесообразным провести ещё ряд опытов. Своё сообщение они отослали в журнал «Die Naturwissenschaften» только 6 мая. За это время Раман успел опубликовать ещё две статьи о своих экспериментах, и советские учёные, как это принято, в своей работе дали на них ссылки.
Но что ещё фатальнее, к тому времени в мировой научной периодике появилось 16 публикаций других учёных, взявших на вооружение свежеиспечённое открытие, и они, естественно, ссылались только на Рамана. Статья же самого Рамана с окончательным обоснованием сделанного открытия появилась 7 июля, а Ландсберга и Мандельштама – 13 июля 1928 года. Даты выхода статей и ссылки советских физиков на публикации своего коллеги и создали предпосылки для приоритета индийского учёного.
В 1929 году он получил две номинации, одна из которых исходила от самого Нильса Бора, уже увенчанного к тому моменту нобелевскими лаврами. О советских учёных не вспомнил. В следующем году Раман получает уже десять номинаций, причём шесть – от нобелевских лауреатов, в том числе от Бора и Резерфорда. Что против них стоили две номинации на советских физиков: одна на обоих учёных и одна только на Мандельштама. При этом номинация профессора О.Д. Хвольсона была не столько обоснованием заслуг номинантов, сколько робким пожеланием, чтобы члены комитета не придавали «решающего значения случайному упущению…», сиречь задержке, которую советские физики допустили при оглашении своего открытия.
Вторым номинатором был профессор Н.Д. Папалекси. Он впервые выступал в таком качестве и, что вполне понятно и даже простительно, составил номинацию некорректно. Он не только указал лишь фамилию Мандельштама, проигнорировав его соавтора, но не сослался и на работу Рамана. Можно предположить, что Нобелевский комитет не только этим двоим учёным отправил приглашения стать номинаторами: в СССР были физики и более авторитетные, чем Папалекси, вряд ли им не были направлены аналогичные предложения. Но они, по всей видимости, самоустранились. Разумеется, у адресатов комитета было право не ответить на приглашение, но они не могли не знать истинной ценности открытия своих коллег, и за их пассивностью можно предположить элементарную зависть.
Об экспериментах Ландсберга и Мандельштама было известно и за рубежом, но и иностранные физики активности не проявили. Хотя самостоятельность и независимость открытий, сделанных в Калькутте и Москве, никем в то время (как, впрочем, и сегодня) не оспаривалась. В архивах Нобелевского комитета по физике хранятся отчёты двух уважаемых учёных – М. Борна и Ч. Дарвина – о VI съезде Русского физического общества, состоявшемся в Москве в 1928 году, где есть информация о работе их московских коллег. Так что при решении вопроса о премии комитет знал о заслугах советских физиков, но правила есть правила: кто первым заявил, тот и первооткрыватель. Было бы номинаций на них подано больше, возможно, судьба премии 30-го года сложилась бы иначе. А так каких-то 104 дня отделили двух выдающихся учёных от заслуженной награды. Когда стало известно, что премию получит только индийский учёный, советское научное сообщество безмолвствовало.
Сам Раман отнюдь не был уверен в том, что станет единоличным обладателем заветной премии. Но в том, что он её получит, нисколько не сомневался. По воспоминаниям одного из его сотрудников, он купил билет на пароход в Стокгольм за два месяца до того, как узнал о решении комитета!
Ландсберг и Мандельштам никогда не высказывали недовольства решением Нобелевского комитета. Не в последнюю очередь потому, что понимали, какие обстоятельства вынудили их «опоздать» с публикацией. Обстоятельства эти к науке никакого отношения не имели. Достоянием гласности они стали благодаря И.Л. Фабелинскому, который в течение двадцати лет был близким другом и помощником Ландсберга. Дело в том, что 15 марта 1928 года арестовали Л.И. Гуревича, родственника Мандельштама. Он был приговорён к расстрелу, и учёные, отложив все дела, бросились спасать человека, вся вина которого состояла в том, что он вдруг оказался неугоден власть предержащим. Никакое открытие не стоило в их глазах человеческой жизни. Произошло чудо – благодаря их хлопотам расстрел заменили поселением, куда Гуревич и отправился вместе с женой. И только после решения суда физики вернулись в лабораторию. Но время было упущено. И как оказалось – безвозвратно.
Выдающийся Виноградский
Если у Григория Ландсберга и Леонида Мандельштама были основания сетовать на злой рок, помешавший им получить заслуженную награду, то Сергею Виноградскому винить было некого, кроме самого себя. Выдающийся микробиолог, открывший явление хемосинтеза, выдвигался на Нобелевскую премию дважды – в 1911-м по физиологии и медицине и в 1921-м по химии. Выдвинувший его в 1921-м году видный шведский бактериолог Кристиан Бартель аргументировал свой выбор тем, что теория Виноградского получила подтверждение в дальнейших исследованиях, а потому его открытие «остаётся одним из самых замечательных достижений в области биохимии». Хемосинтетики – единственные на земле организмы, не зависящие от солнечного света: они могут получать необходимую для жизни энергию из неорганических веществ, таких, как сера, железо, аммиак.
Открытие Виноградского было действительно сенсационным, поскольку до того считалось, что всё живое на Земле существует лишь благодаря Солнцу. Оно, безусловно, отвечало самым строгим критериям отбора претендентов на Нобелевскую премию. Злую шутку с учёным сыграл его собственный характер, или, если хотите, особенность его научного мышления: Сергей Николаевич очень быстро охладевал к тому, что для самого себя считал уже совершенно ясным и понятным. Зачем тратить время, когда в науке ещё столько неизведанного?
Сделав своё открытие в 1890-м, он почти сразу переключился на другие исследования. А 15 лет спустя, в 1905-м, он вообще отошёл от научной деятельности: после смерти отца он покинул Петербург, переехал в унаследованное имение в Каменец-Подольской губернии и занялся практическим сельским хозяйством. В 1917-м Виноградский покинул Россию, но к систематическим научным занятиям вернулся лишь в 1922 году. Получилось так, что обе номинации пришлись на период научного «простоя». Это, по всей видимости, и было решающим обстоятельством для экспертов Нобелевского комитета, да и солидный «срок давности» открытия, невзирая на его фундаментальность (вспомним историю с Менделеевым), тоже, вероятно, сыграл свою роль.
Премия для госпожи Коллонтай
Одной из немногих политических фигур советской России, понимавших важность постоянных и тесных контактов с Нобелевскими комитетами, была Александра Коллонтай, посланник, а впоследствии посол СССР в Швеции в 1930-45 годах. Из дипломатических игр, затеянных Москвой вокруг присуждения Нобелевской премии Бунину, она одна извлекла полезный урок: участие в Нобелевском движении могло бы существенно поднять международный престиж Советского Союза, в первую очередь политический, не говоря уже о научном. Ведь свет славы падает не только на лауреата, но и на страну, которую он представляет.
С 1934 года Александра Михайловна начинает систематически продвигать своему руководству идею о том, что в международном интеллектуальном пространстве существует весьма авторитетная сила, не считаться с которой крайне неблагоразумно. Она совершенно искренне полагала, что соперничество советских учёных и писателей с их зарубежными коллегами должно быть достойным. Однако Коллонтай была слишком советским человеком, чтобы не подходить к Нобелевскому движению с принципами, работающими в СССР.
Вот характерный пример. В сентябре 1934 года в Ленинграде должен был пройти VII Менделеевский съезд, приуроченный к столетию великого учёного. Коллонтай приложила немало усилий, чтобы на съезд был приглашён шведский химик В. Пальмер, симпатизировавший СССР, но главное – являвшийся членом Нобелевского комитета по химии. И ратовала она не столько за научные контакты, сколько за возможность предпринять некие шаги для того, «чтобы одна из научных премий (скажем, по химии — в связи с Менделеевским съездом) была присуждена союзному учёному».
Трудно сказать, действительно ли была госпожа посол не в курсе, по каким принципам происходит номинирование на Нобелевскую премию, или надеялась, что комитет пойдет навстречу проявлениям дружбы со стороны Советского Союза и отступит от своих правил. Если в России присуждают награды по случаю круглых дат, то почему бы не создать такой прецедент и в Швеции. В любом случае подобные усилия результатов бы не дали: приём номинаций на премии 1934 года был прекращён за полгода до съезда, на который она возлагала такие надежды. А премия 1937 года к юбилейным торжествам уже никакого отношения иметь не могла. Как говорится – ложка к обеду.
Не исключено, что Коллонтай и впрямь имела весьма смутное представление о структуре и механизмах деятельности Нобелевского фонда. В её посланиях в Москву она путает Шведскую королевскую академию наук со Шведской академией (созданная по образу и подобию Французской академии, она ведала вопросами литературы и искусства), считает, что премии присуждает один комитет, хотя на самом деле их пять, вплоть до 1937 года проталкивает идею номинирования Отто Юльевича Шмидта, не подозревая, что за географические исследования премия не предусмотрена. Думается, что члены нобелевских комитетов не раз испытывали неловкость, когда официальный представитель иностранной державы пытался доступными ему средствами прозондировать почву на предмет «опремирования» своих соотечественников. Мысль о том, что в стране могут существовать учреждения, деятельность которых неподконтрольна правительству, явно не укладывалась в голове советского дипломата.
Можно только пожалеть о том, что деятельность госпожи посла не принесла желаемых результатов. Количество номинаций из Советского Союза уменьшалось с каждым годом. 1 декабря 1934 года был убит Киров, наступила эпоха Большого террора. Любые контакты с зарубежными организациями были равносильны самоубийству.
В 1945-м Александра Михайловна из-за тяжёлой болезни вынуждена была оставить дипломатическое поприще. Норвежский Нобелевский комитет передал в Национальный комиссариат иностранных дел (НКИД) СССР несколько экземпляров циркуляра о начале кампании выдвижения кандидатур на премию мира 1946 года в расчёте, что женщина, которая так много сделала на этом поприще, будет номинирована кем-то из её коллег. Но, как свидетельствуют архивы комитета, никто из советских граждан предоставленным правом номинатора не воспользовался. Кандидатуру Коллонтай предлагали только иностранцы. В итоге премия досталась двум американцам – Эмили Грин Болч «за многолетний неутомимый труд на благо мира» и Джону Рэлею Мотту «за миссионерскую деятельность».
Для «внутреннего употребления»
Идея учредить в Советском Союзе международную премию за выдающиеся научные достижения впервые возникла в 1945 году. Стране, победившей фашизм, хотелось перенести своё влияние и в сферы, с политикой непосредственно не связанные, но не менее значимые для государственного престижа. Да и знамя тотального противостояния Западу по всем фронтам уже было расчехлено. Конкретные формы придал этой идее заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) С.Г. Суворов, в ведении которого были вопросы науки. Он составил проект постановления ЦК, но бумага какое-то время видимо ждала своего часа в его столе. В декабре 1947-го она была отправлена по инстанциям. По всей видимости, с его лёгкой руки с самого начала эта премия заявлялась как альтернатива Нобелевской: к проекту соответствующего постановления ЦК прилагался список лауреатов Нобелевской премии по научным отраслям за период от момента основания до 1944 года.
Цель премии декларировалась как нельзя более благородно: «содействие прогрессу человечества в его борьбе за овладение силами природы и для поощрения выдающихся деятелей мировой культуры…» Премии размером в 300 тысяч рублей в советской или иностранной валюте должны были присуждаться за высшие научные достижения в области физики, математики, химии, биологии, медицины и геологии. К премии полагался диплом, золотой нагрудный значок лауреата и золотая же настольная медаль с портретом выдающегося учёного мужа: Ломоносова, Лобачевского, Менделеева, Павлова, Пирогова и Карпинского соответственно. Церемония награждения должна была проводиться ежегодно 9 мая. Первые премии предполагалось присудить уже в 1949 году.
К проекту прилагалась пояснительная записка, аргументирующая необходимость такого шага:
Действительно, лауреаты Нобелевских премий являются крупнейшими учёными мира. Однако мировая слава Нобелевских премий не может скрыть от нас того факта, что шведские Нобелевские комитеты на протяжении сорока с лишним лет проводят прогерманскую и антирусскую политику…
Дальше составители записки конкретизируют претензии. Почему почти треть премий в области науки досталась немцам, а СССР даже с учётом премий, полученных учёными царской России, занимает «13-е–17-е места, наряду с такими странами, как Тунис, Испания, Венгрия, Югославия, Индия»? В полемическом задоре товарищи «эксперты» приплели Югославию, которая на тот момент ни одной премии не имела. Но наибольшее впечатление должны были произвести фамилии учёных, открытия которых не были признаны Нобелевскими комитетами:
– П.Н. Лебедев – экспериментальные работы по обнаружению давления света;
– К. А. Тимирязев – исследования по фотосинтезу растений;
– А. М. Ляпунов – основоположник теории устойчивости;
– Н. Е. Жуковский и С. А. Чаплыгин – создатели теории современной авиации;
– А. Н. Крылов – основоположник современного кораблестроения и кораблевождения.
И что с того, что никто из перечисленных ими учёных, кроме П.Н. Лебедева, даже не номинировались на Нобелевскую премию! Составители документа могли, конечно, не знать, что, как бы ни было велико открытие учёного, если никто не удосужился отправить на него номинацию в комитет, кандидатура его рассматриваться не будет. Могли. Но такое незнание иначе как некомпетентностью не назовёшь. Впрочем, осведомлённость в таких «тонкостях» была бы им только во вред.
Но есть в этом документе пассаж, который можно расценивать как сознательное передёргивание фактов:
«Более того, нобелевские комитеты присуждали премии за научные достижения учёным различных стран и не замечали аналогичных или даже более ценных работ в той же области у советских учёных. Так, в 1913 году была присуждена премия голландцу Камерлинг-Оннесу за исследования свойств вещества при низких температурах, но обойдены работы Капицы, который несколько лет спустя произвёл более ценные исследования веществ, при температурах более низких, чем это было у Камерлинг-Оннеса, при этом открыл принципиально новое явление — сверхпроводимости гелия».
Когда Камерлинг-Оннес был удостоен Нобелевской премии, Пете Капице было всего 19 лет, а жидкий гелий голландец получил ещё раньше – в 1908 году. Сверхтекучесть же гелия, которая в документе ошибочно поименована сверхпроводимостью, была открыта Капицей в 1938 году, через 12 лет после смерти Камерлинг-Оннеса. Свою премию за фундаментальные открытия в области физики низких температур Петр Леонидович получит спустя сорок лет – в 1978-м.
Но вернёмся к пресловутому проекту международной премии. В 1947-м ходу ему не дали: видимо, к тому моменту идею сочли неактуальной. Новая версия, исправленная и дополненная преемником Суворова на посту заместителя начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Д.Т. Шепиловым, появилась в 1948 г. и выглядела несколько иначе. Премии предполагалось именовать Международными Ленинскими Советского Союза, соответственно датой вручения становилось 22 апреля. Количество премий увеличивалось до восьми, за счёт номинаций по общественным наукам, литературе и изобразительному искусству вкупе с музыкой, денежный эквивалент был доведён до 500 тысяч рублей. Дата первого присуждения сохранилась – 1949 год. Если бы постановление было принято, первых номинантов пришлось бы выбирать в страшной спешке. Но не пришлось.
Есть основания предполагать, что зарубил сию авантюрную идею Маленков, понимавший всю бесперспективность соревнования с отлаженной системой Нобелевских премий и их авторитетом. К тому же он прекрасно знал, как, кому и за что присуждаются государственные награды в Советском Союзе, и отдавал себе отчёт в том, насколько нежелательно посвящать в эту «кухню» международную общественность.
Охота на ведьм «по-научному»
После войны отношения между СССР и Нобелевским движением вышли на новый виток. Номинации на советских учёных и писателей сыпались в Нобелевские комитеты, как из рога изобилия: это была своего рода благодарность великой стране за огромный вклад в победу над нацизмом. Однако вектор спирали, частью которой был этот виток, указывал не вверх, а вниз.
С 5 марта 1946 года, с печально известной речи Черчилля в Фултоне начался отсчёт эпохи «холодной войны». 14 июля 1947 года Политбюро ЦК приняло решение о закрытии трёх академических англоязычных естественно-научных журналов.
Увертюрой же к кампании по борьбе с «низкопоклонством перед Западом» стало так называемое «дело Клюевой и Роскина». Московские микробиологи супруги Н.Г. Клюева и Г.И. Роскин во второй половине 30-х годов синтезировали препарат, который способствовал подавлению роста раковых клеток. Первые результаты опытов обнадёживали, но из-за скудного финансирования, отсутствия необходимой, прежде всего импортной, аппаратуры и пассивности непосредственного руководства учёных дальнейшие исследования шли очень медленно.
Близкий друг и коллега учёных, В.Н. Викторов, решил воспользоваться своим давним знакомством с А.А. Ждановым, всемогущим членом Политбюро ЦК. В марте 1946 года на его имя Викторов отправил письмо, в котором один из главных аргументов в пользу поддержки исследований выглядел так: «Есть данные утверждать, что США используют наш метод и обгоняют нас». И подчёркивалось, что учёные никакой информации американской стороне не передавали и даже воздержались от публикаций в отечественных журналах. Информация за рубеж просочилась благодаря крошечной заметке Роскина, опубликованной ещё в 1940 году в советском журнале, ориентированном на иностранное научное сообщество.
Гонку на опережение с американцами надо было выиграть. Поставили в известность Сталина, выделили средства, при Институте эпидемиологии и микробиологии создали специальную лабораторию. Летом лабораторию учёных посетили посол Соединенных Штатов и кое-кто из американских учёных. Невозможно себе представить, что эти визиты могли быть не санкционированы соответствующими инстанциями. Равно как и публикация Клюевой и Роскина в одном из французских научно-популярных журналов. Без ведома ЦК такое в принципе произойти не могло. 24 марта 1947 года в «Правде» вышла статья с высокой оценкой деятельности советских микробиологов.
Всё рухнуло именно в одночасье. Краска на правдинском тираже ещё высохнуть не успела, как учёных обвинили в «антипатриотизме» и предательстве интересов советского народа, поскольку они якобы передали секреты своих разработок американцам.
Сталин взял курс на подавление свободной научной мысли в стране. Чего стоит один только пассаж из выступления вождя на заседании Политбюро 11 июня 1948 года: «Дело Клюевой и Роскина показало, что у некоторых наших учёных нет чувства национальной гордости, патриотизма. <…> Идея об «интернационализации науки» – это шпионская идея. Клюевых и Роскиных надо бить».
Отмашка была дана. «Избиения» стали нормой в борьбе, но не с «антипатриотизмом», а с научными оппонентами и далее с личными врагами и конкурентами. Из научных работ стали пропадать ссылки на иностранные источники, приостановлен обмен статьями с зарубежными коллегами. С сентября 1947 года были прекращены публикации резюме на английском языке во всех научных и научно-технических журналах СССР. Охота на «учёных ведьм» набирала обороты.
Тихий бойкот нобелевских организаций превратился в открытую травлю. Их обвиняли в предвзятости, русофобии и, разумеется, в прислужничестве американскому капиталу. Нобелевские лауреаты, независимо от сферы деятельности и ценности открытий, объявлялись «пособниками поджигателей третьей мировой войны» и «марионетками американского империализма». Дикая эта вакханалия улеглась только после смерти «вождя народов». И то не сразу.
Но с 1955-го в истории советской нобелианы началась новая глава.
Продолжение следует
