Церковные служители оставили мало записок о системе обучения в духовных заведениях. В тех, что есть, описывается беспросветный мрак казёнщины – зубрёжки, отупительного «устава», доносительства. Система не поменялась за столетие – что при царе, что сегодня бурса остаётся рассадником уныния и разгула.
Немногочисленные записки о бурсе почитал и проанализировал друг Блога Толкователя Максим Горюнов.
Несмотря на устойчивый интерес читающей публики к дисциплинарным практикам эпохи просвещения, у нас до сих пор нет полноценного исследования о духовных учебных заведений. Благодаря работам Мишеля Фуко мы понимаем смысл казармы, тюрьмы и клиники. Когда же речь заходит о семинариях и академиях, редкий социолог возьмется объяснить их суть.
Даже самые общие вопросы остаются без ответа. Как отбирались студенты? Условия содержания? Нравы администрации? Инструменты давления? Отношения внутри коллектива?
Отдельный вопрос – схватка мистики и просвещения, сделавшая возможными и святого Паисия Величковскиого, и профессора Владимира Болотова, и диктатора Иосифа Джугашвили. Как из детей тихих сельских священников, получились типы, настолько не похожие друг на друга?
Сравнительно недавно вышедшая книга Н.Ю.Суховой (Высшая духовная школа: проблемы и реформы (вторая половина 19 в.)), обзорные заметки Н.А.Митрохина (Русская Православная Церковь: современное состояние и актуальные проблемы) и, разумеется, «Очерки бурсы» Н.Г.Помяловского – вот, собственно, и всё, что сейчас доступно гуманитарию средней руки.
К сожалению, ни одна из указанных работ не даёт полной картины. История административной реформы высшей церковной школы, равно как и желчные рассказы, с очевидными аллюзиями на сатиру Салтыкова-Щедрина, слишком далеки от того, что нужно. Для исследователя, привыкшего к статистике, здесь нет предмета для разговора.
Тот факт, что в семинариях и академиях дисциплинировались не преступники и сумасшедшие, а вполне нормальные юноши только углубляет недоумение. Насилие, – как физическое, так и вербальное, им было чуждо. Они не собирались ни перестраивать мир, ни, тем более, убивать во имя наживы.
Казалось бы, где тут повод для дрессуры? Зачем усмирять смирных?
Наше непонимание приводит к тому, что целый пласт явлений, в том числе и первостепенной важности, вроде революционеров-семинаристов, остается не просто за кадром, а будто бы его и вовсе не было.
На этом фоне работа митрополита Илариона (Алфеева), тогда еще иеромонаха, изданная в 1999-ом году, выглядит если не как откровение, то, по крайней мере, как текст, заслуживающий внимания.
Книга представляет собой сборник статей, написанных по случаю. Разбор проблем преподавания в новооткрытых семинариях соседствует с экскурсом в историю сирийской ортодоксальной школы и краткими биографиями парижских богословов-эмигрантов.
Тексты, посвященные нравам старой и новой бурсы – пожалуй, самое вменяемое высказывание по теме за последние сто лет. Так точно и так беспощадно не писали ни до, ни после. У Помяловского и Лескова реальность выглядит слишком грязной. Поселянин, как истинный византиец, плавно обходил углы, старательно подгоняя потные физиономии уездных игуменов под иконные лики. Возможно, Иван Семёнович Нечуй-Левицкий – писатель, совершенно неизвестный за пределами Украины, ближе других подошёл к истине, однако, его работы – художественный вымысел, из чего следует целый ряд ограничений, касающихся, в том числе, и степени достоверности.
Сказать просто, без публицистических надрывов и сермяжной философии, пока ни у кого не получалось. За исключением, повторюсь, Илариона. Как ему это удалось? – совершенно не понятно.
Церковные историки и сейчас, через четырнадцать лет после публикации «Православного богословия на рубеже столетий», продолжают дуть в туже дуду, ничуть не стесняясь ни её звука, ни внешнего вида. Камень упал, волны разошлись – на старом пруду вновь воцарилось патриархальное спокойствие с глянцевым отливом.
Разбирая тему, Иларион решил обойтись без обобщения архивных данных. Национальный состав, возраст, происхождения, образовательный уровень и т.д. остались за рамками исследования. Вместо индукции масс – внутренние переживания людей, которые в самом нежном возрасте, в 7-8 лет, оказались в учебных заведениях, принадлежащих священному синоду, и прошли все ступени, начиная от церковно-приходской школы и заканчивая духовной академией.
В качестве материала он использовал мемуары дореволюционных митрополитов: Вениамина (Федченкова), Евлогия (Георгиевского) и Антония (Храповицкого). Для культурной археологии здесь клад: подробная хроника эмоциональной жизни плюс множество тонких и едких наблюдений.
В большинстве случаев Иларион просто пересказывает содержание, ограничиваясь самыми простыми обобщениями, вроде указания на то, что сильная неприязнь Храповицкого по отношению к системе подготовки пастыря связана с его дворянским происхождением, а благодарность Федченкова к руководству Тамбовской духовной семинарии есть закономерное следствие финансовой несостоятельности выходца из крестьянской среды. Получается скромно и без блеска.
Тем не менее, истории, рассказанные архиереями, настолько скандальны, что даже слабый анализ не в силах сбить остроту. Например, про то, как митрополит Евлогий, будущий глава «зарубежников», на старших курсах семинарии так наловчился пить водку, что мог выпить целый стакан, не переводя дыхание. Сокурсники не отставали. Многие из них со временем превратились в хронических алкоголиков и умерли, не дожив до тридцати.
Подпольная библиотека, доверху набитая марксистскими брошюрами и прочей агитационной литературой – вещь совершенно обычная и, судя по тону повествования, никого не смущавшая. Само решение о постриге в монахи явилось результатом чтения «Крейцеровой сонаты» Льва Толстого – на тот момент строжайше запрещённой имперской цензурой.
Будущий охранитель Ancien Régime читал без пяти минут еретика и не видел в этом ничего дурного.
Его первый начальник, ректор Владимирской духовной семинарии, открыто называл своих подопечных «сволочами» и за несколько лет крайне жесткого правления довёл их до того, что однажды утром один из постоянных штрафников, будучи в сильном подпитии, ударил его топором по голове.
Примерно такие же истории рассказывает и Антоний. В своих «Заметках о нашей духовной школе», составленных в 1888-ом году, он много говорит о развращающем влиянии семинарской церковной службы (!) на неокрепшие умы студентов. Литургии и вечерни были окружены казёнщиной настолько, что даже у самых ревностных подростков пропадало желание ходить ко причастию.
Отдельная тема – инспектора и субинспектора. Их поведение, их нравы, их представления о своей роли в деле воспитания будущих иеромонахов и священников имели сильный тюремный привкус. Они любили надзирать и наказывать. Бурса отвечала им соответствующе, т.е. сплочением и посильным саботажем.
Как замечает Антоний, проигравшими оказывались и те и другие, ибо христианство исключалось из игры за ненадобностью. Кодекс чести бурсака и кодекс чести инспектора уходили в сторону от идеалов Нагорной проповеди, и семинария медленно превращалась в чеховский Сахалин: ожесточение, унылая грубость и частые вспышки немотивированной агрессии.
Младший современник Антония и Евлогия, митрополит Вениамин, несмотря на совершенно ангельскую незлобивость, откровенно радовался закрытию православных учебных заведений в СССР: дескать, развращение настолько глубоко, что врачевание бесполезно. Проще сломать и начать с нуля.
В качестве дополнительного свидетельства автор использует брошюру Илария Шадрина «Бурса», вышедшую небольшим тиражом в 1913-м году. Её содержание – предельно откровенное описание одной из семинарий, дополненное прощальной запиской студента, покончившего жизнь самоубийством.
О чём пишут? О разветвлённой системе доносительства, поддерживаемой администрацией; о методах управления, когда надзиратели назначались из среды студентов, чтобы те, ополоумев от взаимного недоверия, боялись один другого, как чёрт ладана; о всевластии инспекторов и, самое главное, о регламентации исповеди. Студент обязан был рассказывать об интимных переживаниях духовнику, зная, что тот запросто может сообщить о них ректору.
Когда дело доходит до рассказа о преподавании, автор камня на камне не оставляет от привычного образа церковной науки. По его мнению, семинария ничему не учила. Время, проведенное в ней, можно считать потерянным. Живой мысли, живого опыта, живой веры, словом, всего того, ради чего ищущие юноши идут в бурсы, там не было. Была бесконечная зубрёжка «от сих до сих», как две капли воды схожая с армейской практикой вдалбливания воинского устава в крепкие головы новобранцев.
Тексты, начиная от катехизиса и заканчивая высоким богословием, полагалось знать наизусть. Игры смыслами запрещались во имя чистоты вероисповедования. На заунывный бубнёж одних и тех же формул, скучный до зевотных судорог, накладывалась заоблачная многопредметность.
По странной случайности, имперское правительство, озаботившись прогрессом, вдруг увидело в священнике культуртрегера – человека, призванного нести свет европейского просвещения в бессознательный мрак русской деревни.
Предполагалось, что вчерашний студент духовного учебного заведения, оказавшись после рукоположения на приходе, поможет детям среднерусской равнины выйти на европейскую дорогу, для чего семинарская программа был сверх всякой меры перегружена светскими предметами.
Далее следует описание современной семинарии, в которой, как оказывается, дела обстоят примерно также, если не хуже. Сначала Иларион рассказывает о том, как случайно попал на заседание учебного совета, во время которого один из инспекторов предложил отчислить студента за то, что тот, якобы, ходит «не православно». Потом идёт совершенно ужасная заметка о тяжелом бурсацком пьянстве и «гульбе по бабам». Экземпляр шадринской «Бурсы», найденный Иларионом в библиотеке Московской Духовной Академии, был испещрён пометкам типа «про нашего брата» и «да-да».
В конце следует не менее шокирующий вывод. Опять же, по интонации и пафосу, тут нечто невообразимое. Человек из церковных верхов, без подачи со стороны светских СМИ, критикует духовную школу, причем делает это настолько жёстко, что просто диву даешься. Например, понимая бесперспективность изменений сверху, он предлагает начать их снизу и обращается к студентам с просьбой сопротивляться отупению и не терять веру. Кто бы мог подумать, что такое возможно?
