Председатель Временного правительства никогда не изменял единственной женщине — России
Главным конструктором моста между Европой и Азией был Олег Керенский. Да-да, старший сын того самого Александра Фёдоровича Керенского, председателя Временного правительства новой России, устремлённой на февральских радостях в перспективу Учредительного собрания (это что касается вектора), но разогнанного в Октябре большевиками. Если перевести наличие трансконтинентального моста в метафорический ряд, это — мост-реванш, изобретательским расчётом сына осуществивший то, что не удалось в 1917-м отцу, — навести мост к берегам народной демократии без признаков красного террора. Сын за отца ответил, но так, что за строительство мостов в разных странах и, в частности в Англии, был удостоен от её королевы высокого титула командора Британской империи, и с некоторых пор в Соединённом Королевстве раз в два года проводятся международные Керенские чтения, связанные с именем талантливого мостостроителя.
«Возрастной» портрет Керенского
Здесь же, в России, — никаких Керенских чтений. Коммунистическая пропаганда, особенно средствами революционного кинематографа, некогда поработала так, что первый отечественный премьер-министр выглядит самовлюблённым фигляром, по-бонапартистски закладывающим пальцы между пуговицами френча.
Однако судьбе было угодно, что, представьте себе, в Перми, в одном из домов именно улицы Коммунистической с некоторых пор поселился стойкий хранитель памяти об Александре Керенском — его племянник Кирилл Барановский. А когда он скончался в 1995 году, эту память продолжает беречь его вдова Ариадна Барановская.
Как вообще очутился уроженец Санкт-Петербурга, воспитанный француженкой-гувернанткой, в нашем медвежьем углу? Я не оговорился, несмотря на известное уподобление нынешней Перми культурной столице Европы. А по той самой причине и очутился, что в 50-е годы, когда приехал сюда племянник Керенского, москвичи сравнивали Пермь с медвежьим углом. Дескать, за тобой, Кирилл, идёт слежка, тебя, как волки оленёнка, гонят бдительные органы. С Колымы, куда ты добровольно махнул по вербовке строить дороги к золотым приискам (уж на Колыме-то не достанут!), — на Дальний Восток, где ты проектировал и прокладывал БАМ, воевал в Великую Отечественную и вступил в партию. После демобилизации — в Барановичи (это ж надо: Барановского — в Барановичи!), но ты же не писал в анкетах, что имеешь родственников за границей и что отец твой, генерал Владимир Барановский возглавлял военный кабинет Керенского? За что вскорости и вымели тебя, мил-человек, из партии. Ну так и езжай куда-нибудь в Пермь, в медвежий угол, здесь авось не достанут.
Примерно так звучало напутствие сослуживца Кирилла Барановского. Как ни странно, оно обернулось добрым пророчеством. Пермь «не достала» племянника Керенского. Мало того, даже позволила себе знание о его «родственных связях». Мол, племянник и племянник. Профессионал-то отменный и человек хороший. А работал Кирилл Владимирович в учреждении с тяжеловесным советским названием «Уралгипролесдревпром», где и нашёл свою Ариадну, даром что разница у них в возрасте — почти двадцать лет. А был он главным специалистом по изысканиям и проектированию железных дорог. Здесь стоит отметить: многие потомки Керенского всё время что-то строили: либо мосты, либо дороги, либо электростанции, словно интуитивно пытались доказать, что Александр Фёдорович в противовес всем совдеповским утверждениям по природе своей был личностью Возводящей.
Уже после его кончины нашлись магнитофонные плёнки одного неопубликованного интервью. В нём, отвечая на вопросы корреспондента французского радио, Керенский приводил мнение Николая Второго: «Император не раз говорил мне, что Временное правительство — последняя плотина перед бурей, разрушительную силу которой даже нельзя было предвидеть». Но при этом в Александре Фёдоровиче уживалось едва ли не симметричное отношение к судьбам двух главных фигурантов того трагического отрезка русской истории — к Николаю Второму и Ульянову-Ленину. В том же интервью читаем: «Когда в марте 1917 года в Москве меня просили арестовать императора, отправить его в Петропавловскую крепость и даже казнить, я ответил: «Никогда в жизни не стану Маратом русской революции». А несколькими абзацами выше Керенский свидетельствует: «Не секрет: от некоторых политиков мне поступали предложения погрузить Ленина с его друзьями, приехавшими вместе с ним в Россию на немецком поезде, в трюм старой баржи, вывести её в Финский залив и затопить там со всем содержимым».
Как показала история, председатель Временного правительства отверг и ту и другую затею. Образ мыслей его был совершенно иным: «Когда я узнал о выступлении Ленина 17 апреля, моим первым эмоциональным порывом было встретиться с ним, поговорить о нашем детстве в Симбирске, о родителях…» Тут следует упомянуть, что отец Керенского, будучи не последним человеком в системе народного образования Российской империи и друживший с отцом Ульянова, помог поступить будущему вождю мирового пролетариата в Казанский университет, оснастив того сопроводительным письмом.
Тем самым, скажете, Керенские и поплатились. Младшему пришлось удирать в женском платье за бугор. Опять — враньё. В интервью Александр Фёдорович говорит об этом чётко: «Со мной остался лишь мой адъютант, всем другим я отдал приказ уехать как можно скорее. Мы решили, что в тот самый момент, когда казаки и матросы явятся нас арестовывать, мы закроемся и совершим двойное самоубийство. И тут в дверь постучали. Вошли молодой офицер и матрос: «Вот матросская форма, быстро переодевайтесь и бегите!»
Но так называемое бегство за кордон, оказывается, не было заполошно-одномоментным, продиктованным внезапным желанием спасти собственную жизнь. «Несколько месяцев, — повествует Керенский, — с ноября по июнь — я провёл в подполье. Жил недалеко от Петербурга. Меня скрывали крестьяне, рабочие — простые люди, которым и в голову не приходило предать меня, несмотря на то, что за мою шкуру большевики сулили огромную сумму. Тепло и верность этих людей — главная компенсация за многие годы моей жизни, отданные службе России».
ПРИЧИСЛЕННЫЙ К ЖЕРТВАМ АБОРТА
У каждой семьи есть своё генеалогическое древо, но не каждая достигает его подножия, тем более — взращивает и лелеет. Однако в России всё больше семей, пытающихся восстановить собственную родовую память. Это — добрый знак-указатель в сторону надежды, что когда-нибудь на вытоптанной равнине и Лысых горах нашего всё ещё длящегося исторического беспамятства зашелестят многошумными кронами если не леса, то хотя бы рощи. Потому что сначала горят леса генеалогические, и только потом уже — тайга.
Ариадна Николаевна Барановская (имя-то какое мифологически путеводное!) раскладывает передо мной газетные вырезки, старые фотографии и от руки вычерченные схемы фамильных ответвлений. Я замечаю, что в одной газетной статье, где на снимке запечатлена юная особа в белопенном свадебном платье (Ольга Барановская, на которой был женат Александр Керенский), точно «Чёрный квадрат» Малевича, — зияющее квадратное пространство.
— Здесь был портрет Александра Фёдоровича, — поясняет Ариадна Николаевна. — Но времена были такими, что мы многого опасались. Видимо, кто-то на всякий случай этот портрет и вырезал…
Ольга Барановская, в своё время закончившая Смольный институт благородных девиц, приходилась родной сестрой отцу Кирилла Владимировича — Владимиру Барановскому. По словам Ариадны Николаевны, Керенский высоко ценил собственное родство с Барановскими. Это — старый дворянский род, берущий начало в Запорожской Сечи, с её атамана Микаэля-Януса Барана и его жены-польки Софии. Правнук атамана получил от Екатерины Великой право именоваться Барановским. На протяжении нескольких веков Барановские верой и правдой служили царю и Отечеству. В их роду в основном были военные и изобретатели. Даже если кто-то выламывался из этого ряда, как, например, владевший шестнадцатью языками профессор русской словесности Степан Барановский, он обладал таким ломоносовским диапазоном мышления, что факт его филологической «привязки» не мешал ему помогать собственному сыну, вписавшему их фамилию в энциклопедический пантеон Владимиру Степановичу Барановскому, изобрести опередившую своё время первую скорострельную 63,5-миллиметровую пушку с унитарным патроном, начиная с 1882 года принятую на вооружение в русской армии. Пушку, чей принцип впоследствии был заимствован во многих странах мира.
Другой Владимир Барановский (чтобы не путать его со знаменитым изобретателем, будем называть его Владимиром Львовичем) — участник Первой мировой войны, подполковник царской армии, на которого Керенский мог положиться не только как на военного специалиста, но и на близкого родственника, сразу после Февральской революции получил сначала звание полковника, а затем — генерал-майора и, как я уже сказал выше, предложение возглавить его военный кабинет. После свержения Временного правительства Владимир Львович был заключён большевиками в Петропавловскую крепость и в 1918 году выпущен на волю с уведомлением, чтобы он не показывался на улицах в генеральских лампасах. Владимир Львович был исключительно военной косточкой, и на тот момент в его платяном арсенале не наличествовало штатских одеяний. Ссылаясь на фамильное предание, Ариадна Николаевна рассказывает, как его родная сестра, жена Керенского Ольга Барановская, вместе с их общими с Александром Фёдоровичем сыновьями Олегом и Глебом также прошедшая через Петропавловку, передала ему костюм своего мужа — свергнутого правителя России. Будучи человеком высокого роста, Владимир Львович не без труда втиснулся в габариты Керенского.
Однако лампасы ему ещё пригодились. Ленин понимал, что на комиссарском духе ни военной стратегии, ни тактики не построишь. На его призыв к бывшим офицерским чинам пополнить руководящий состав Рабоче-крестьянской Красной армии среди прочих откликнулся и Барановский. Мы найдём его имя в списке Первого съезда командующих РККА в августе 1921-го наряду с Ворошиловым и Будённым.
С 1926 года Владимир Львович преподавал военную тактику будущим красным командирам. Но в феврале 1931-го его арестовали по так называемому делу «Весна». Увы, сфабрикованному. Это был один из первых сталинских «призывов» в тюремные застенки и лагеря военных спецов, отдавших свой опыт и знания молодой республике. Список вчерашних царских чинов, подвергшихся тогда репрессиям, поражает своим количеством и «селекцией» — преимущественно полковники и генералы.
Всё то же семейное предание гласит, что Владимир Львович скончался от пыток. Кирилл Владимирович, ненадолго вернувшийся тогда с Колымы в Москву и получивший свидание с отцом, поведал Ариадне Николаевне: отец под пытками дал признательные показания. Далее следы бывшего главы военного кабинета Керенского и комкора Красной Армии теряются. На Ваганьковском кладбище, где находится захоронение представителей рода Барановских, установлена табличка с его фамилией и инициалами. Хотя бы так. А прах?.. О нём говорится в известной революционной песне Руже де Лиля: «Отречёмся от старого мира! Отряхнём его прах с наших ног!»
Генеалогическое древо Барановских-Керенских потянулось своими ветвями за моря-океаны. Но прежде советская власть заставила Ольгу Львовну официально развестись с бывшим главой Временного правительства. Дескать брак был временным. И — точка. И больше не грозила Петропавловкой. Правда, обыски проводились регулярно. И хотя сыновья Александра Фёдоровича учились вместе с сыновьями Троцкого и Каменева, а дядя Олега и Глеба подался в комкоры, времена охранных грамот закончились. По одной из версий Ольга Львовна покинула Россию вместе с детьми по поддельному паспорту на имя эстонки Петерсон, чтобы поселиться в Великобритании.
А «временный» супруг? Он уже никогда не воссоединился с семьёй. Возможно, не мог простить Ольге вот этого развода по-ленински. А Ольга, в свою очередь, — его банальной измены с секретаршей. Впрочем, ещё в России будущий огненный трибун Февральской революции, как в трёх соснах, заблудился между тремя сёстрами из рода Барановских. Говорят, он и сам это признавал: что, «женившись на Ольге, любил Веру, а Лёле жаловался, что не на той женился». Не в том ли и заключается русская трагедия, что в ней всегда затягивается в гордиев узел всеобщее и личное, и этот узел нельзя развязать, а можно только разрубить? Разумеется, Керенский навещал детей в Англии, но сыновья не могли ему простить измены матери.
Александр Фёдорович, живший в США, в последние годы бедствовал, тяжело болел и в 1968 году, чтобы добыть средства для лечения, был вынужден продать свой личный архив Техасскому университету. Однако это продлило его жизнь ненадолго. Первый премьер-министр озарённой Февралём России умер в 1970 году. Кстати, не об этом ли самом Феврале (а не обычном календарном месяце) своим поэтическим провидением обмолвился Борис Пастернак: «Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд…»? Отчего — «навзрыд»? Оттого, что была у России отдушина длиною в девять месяцев, когда она могла разродиться чем-то иным — Маем ли, Июнем, но разродилась Октябрём.
Существуют две версии кончины Керенского. По одной из них он умер в Лондоне в муниципальной клинике, где делали аборты женщинам, которым было нечем заплатить за операцию. Когда изрядно ослабевший Александр Фёдорович пришёл в себя и понял, куда его поместили, его охватил ужас, потому что он тут же представил, как тянущийся с Родины ложно-позорный шлейф о его бегстве за границу в женском платье найдёт продолжение в издевательском слухе о том, что председатель Временного правительства России приказал долго жить в абортной клинике. По второй версии именно это осознание собственного двусмысленного положения придало бывшему премьеру силы, чтобы пойти на поправку и он, 89-летний старец, подарил свой фамильный перстень ухаживавшей за ним Элен в знак того, что он женится на ней, лишь бы поскорей вырваться отсюда домой в Нью-Йорк, где он и умер в 1970 году. Эта версия мне кажется более правдоподобной.
Как ни парадоксально, но и в посмертии своём Керенский оказался неугодным. Две православные нью-йоркские церкви — русская и сербская — отказались отпевать отмаявшегося, определив оного в главные виновники крушения старой России. Но, с другой стороны, покойному не простили и приход к власти большевиков, записав его в могильщики демократических идеалов. А с третьей — усопшему досталось и от родных сыновей. Прилетевший из Лондона Олег, не сумев переломить обиду за мать, забрал тело отца и, переправив в туманный Альбион, похоронил на кладбище для бедных и бездомных едва ли не в общей яме. В этом тоже была, пусть жутковатая, но символика. Вспомним, как в своём интервью Александр Фёдорович говорит о не предавших его и укрывавших крестьянах и рабочих, о том, что «тепло и верность этих людей — главная компенсация за многие годы моей жизни, отданные службе России». Керенский мог предавать женщин, но единственной женщине — России — он оставался верен «до тихого креста».
Кирилл и Ариадна Барановские, 80-е годы. Пермь
* * *
«Глеб и Олег похоронены на кладбище в юго-восточной части Лондона, — завершая своё повествование, Ариадна Николаевна читает мне письмо внучки Александра Фёдоровича Либби Хадсон, с которой она состоит в переписке. — Там же находится и могила моего дедушки. Бабушка была кремирована. Согласно её желанию, пепел её был развеян там же…» Из этого следует: то, что не сделали сыновья, завершили внуки Керенского. Прах председателя Временного правительства России покоится теперь не в общей яме, а отдельно, под восьмиконечным крестом.
А вот концовка ещё одного письма, адресованного Кириллу Владимировичу Барановскому внуком Александра Фёдоровича Стефаном, пишущим о своём дедушке книгу и единственным, кто на сегодня носит фамилию Керенский: «Я желаю вам и всей вашей семье самого большого счастья, а вся родня в Англии надеется встретиться с вами или здесь, или — в свободной России. Горячо поздравляем с тем, что такое письмо наконец стало возможным».
