 | |
| Знаменитые предки Григория Павловича Ламздорфа: Владимир Николаевич Ламздорф, министр иностранных дел Российской империи с 1900 по 1906 год (вверху), и Алексей Николаевич Хвостов, министр внутренних дел Российской империи в 1915-1916 гг. Был взят большевиками в заложники и пал одной из первых жертв красного террора в 1918 году | |
 | |
 | |
| Григорий Ламздорф в армии испанских республиканцев, которой командовал Франсиско Франко | |
 | |
 | |
| Командующий Русской освободительной армией генерал Андрей Власов. Рядом: группа офицеров РОА, крайний справа – Григорий Ламздорф | |
 | |
 | |
| Во время войны Григорий Ламздорф встретился и подружился с Отто Скорцени (внизу). А в парижский период своей жизни – с будущей голливудской звездой Юлом Бриннером (вверху) | |
 | |
 | |
| Во время нацистской оккупации Франции мать Григория Ламздорфа спасла семью Ариадны Мнушкиной, которая в дальнейшем стала театральным режиссером с мировым именем | |
 | |
| Молодой Григорий Ламздорф был частым гостем в доме Мережковских. На фото: Зинаида Гиппиус, Дмитрий Философов, Дмитрий Мережковский, 1920-е годы | |
 | |
| Фамильный особняк Ламздорфов в Петербурге | |
Он воевал в Испании и в России. Всегда против красных. Всегда за свою Россию
Григорий Павлович Ламздорф прожил большую жизнь, которая началась в 1910 году в России, а завершилась в 2004-м в испанской Барселоне.
Он был последним в знаменитом роду, сыгравшем значительную роль в истории России. Его отец, граф Павел Константинович Ламздорф, был секретарём Сената, а двоюродный дедушка, Владимир Николаевич, с 1900 по 1906 год занимал пост министра иностранных дел России. Семья его матери, Натальи Николаевны Хвостовой, дала России двух министров юстиции и одного – внутренних дел. Последний, Алексей Николаевич, доводился Григорию Павловичу дядей и был убит большевиками в 1918 году.
Жизнь самого Григория Павловича напоминает увлекательный детектив, в котором прослеживаются две удивительно последовательные линии: все сознательные годы он вёл свою войну с коммунизмом и упорно отказывался от какого-либо гражданства, кроме русского.
С нашим корреспондентом он встречался в 2002 году.
С Франко против Сталина
– Я родился в Петербурге. Нас было трое детей. Старшая сестра Екатерина (позднее она вышла замуж за младшего сына генерала Петра Врангеля, Алексея), я и мой младший брат Николай. В 1920 году мы бежали из советской России: на последнем пароходе нас вывезла сербская миссия. Там был весь Синод – русские священники и епископы. Через Пятигорск и Новороссийск мы прибыли в Константинополь. Думали, скоро вернёмся. Попали в Салоники, потом в Югославию. Жили в военных лагерях под Белградом. Бывший посол Австро-Венгрии в Петербурге, друг нашей семьи, вывез нас из лагерей в свой замок, в деревушку Футо около Нови–Сада.
Пробыли в Югославии до 1928 года, потом переехали в Париж. В России мы потеряли всё. Чтобы помочь родителям, я разгружал вагоны с устрицами, был актёром, почтальоном. Одновременно мне удалось окончить инженерное училище, и я даже год проработал инженером.
– Вы приняли французское гражданство?
– Боже меня сохрани принимать какие-то чужие гражданства! Зачем? Я – русский.
– А как вы попали к генералу Франко?
– Когда в 1936 году в Испании началась гражданская война, мне было двадцать три года. Я только что женился и уже через час после венчания ехал поездом к испанской границе. Ехал один. Знал, что мы там нужны. По-испански не знал ни слова. В этот момент войска фалангистов брали Ирун. Я переплыл реку и явился к ним. Когда я сказал, что русский, они решили: чекист из Москвы, провокатор. Меня вывезли в Наварру и отправили назад во Францию. Там на границе я встретил Колю Зотова, бывшего поручика Алексеевского полка. В эмиграции он работал киномехаником в Париже. Он тоже хотел сражаться с коммунистами, и мы вернулись в Испанию. На этот раз нам повезло, правда, не сразу. Нас отвезли в Памплону, посадили в тюрьму, а потом начали разбираться и поняли, кто мы такие. Тогда нас послали в Сарагосу. У меня от рождения были способности к языкам, и я быстро схватил испанский, даже научился писать. Нам дали переводить какие-то советские документы. Мы встретили антикоммунистов из многих стран. Мир знает о сражавшихся в Испании на стороне республиканцев интернационалистах-коммунистах, а о нашем «антикоммунистическом интернационале» никто и не слышал. Была сформирована русская часть из восьмидесяти бывших офицеров Белой армии и солдат. Меня назначили на пулемёт, как молодого инженера со смекалкой, к тому же говорившего по-испански. С Зотовым нас разделили. Каталония была абсолютно красной – гнездом анархистов. Я два года провоевал в Испании. По вечерам писал письма за неграмотных солдат. Священник, князь Шаховской, регулярно нас навещал. В 1937 году в Сарагосе меня тяжело ранили – был повреждён левый глаз и разворочена вся левая сторона тела. Зотов в Испании спился. Умер он на улице Мадрида – замёрз.
В начале 1939 года я вернулся во Францию. Жена в письмах предупреждала, что меня искали жандармы за уклонение от военной службы. Она боялась им сказать, что я в Испании на войне. В Париже меня тут же объявили «фашистом». Месяц просидел в тюрьме. Вскоре меня простили и взяли в армию. Рядовым я был несколько дней – сразу же стал офицером. Тут разразилась Вторая мировая война. Девять месяцев мы сидели без дела. Французская армия совершенно разложилась, половина солдат просто разъехались по домам. Но меня испанская война приучила к дисциплине. Осенью 1940-го мне дали демобилизационный билет, и я вернулся к семье в Париж. Отец рассказал, что к нему приходили из гестапо: «Ваше сиятельство, граф Ламздорф, вы же, собственно, фольксдойч. Вы немецкого происхождения, возьмите немецкий паспорт…» Отец им сказал: «Нет, нет и нет. Я русский, мне не нужен немецкий паспорт». Они его оставили, слава Богу, в покое.
Моя мать спасла две еврейские семьи – Мнушкиных, это известная театральная семья, давшая миру знаменитого театрального режиссёра Ариадну Мнушкину, и Володарских. Володарский был прекрасным скрипачом. Его позже схватили, потому что он не хотел никого слушать и стал выходить на улицу, чтобы заработать – еду от матери он брать не хотел, тогда были большие трудности с продовольствием. Он пошёл работать в ресторан. Кто-то его узнал и выдал. В русском Париже у меня всюду были друзья. Позднее, когда я был в оккупированной России во время войны и воевал против Сталина, одна половина Парижа считала меня «героем», а другая – «предателем».
С Власовым против Сталина
– А как вы попали к генералу Власову?
– Власовцем я стал под влиянием бежавшего из СССР секретаря Сталина Бориса Бажанова. Прочёл его книгу, ходил на его лекции. Он рассказывал о том, как в Финляндии у Маннергейма формировал отряды добровольцев из советских пленных. Тогда я узнал, что во время Советско-финской войны русские солдаты сдавались батальонами, а в войне с немцами – чуть ли не дивизиями. Я понял, что должен ехать в Россию. Но русских эмигрантов немцы туда на пушечный выстрел не подпускали. Однако мы рискнули с Серёжей Паленом, человеком очень близких мне взглядов.
– Граф Ламздорф и граф Пален?
– Именно так. У Серёжи повсюду были связи. Мы остановились в Берлине в отеле «Эксельсиор» и пришли к генералу Бискупскому. После долгих разговоров он послал нас в Россию переводчиками. Серёжа знал шесть языков, а я четыре. Это было в 1941 году, до знаменитой холодной зимы. Мы попали в Вязьму. Там командовал генерал Шенкендорф, который считал, что приходится Палену каким-то дальним родственником. Серёжа называл его «дядей» и при этом очень хохотал. Пален при нём и остался. А меня послали в шестую танковую дивизию переводчиком, где я научился неплохо писать по-немецки. Зима была лютая. Никто не мог припомнить такого холода. В Смоленске видел, как из окна госпиталя выбрасывали сапоги вместе с отрезанными обмороженными ногами. Наша танковая дивизия стояла в тылу. Я был там полтора месяца. Пален прислал письмо, чтобы меня вернули в Вязьму. А в этот момент началось формирование Русской национальной армии (РНА) в Орше.
– Вы имеете в виду власовскую армию?
– В том-то и дело, что нет. Это было ещё до Власова. Позднее эти люди стали ядром армии Власова. Я был младшим лейтенантом РНА. Мы с Паленом поехали в Париж закупать материал для военной формы. А сами были в такой странной форме, да ещё с какими-то немецкими фамилиями – Пален, Ламздорф, – что все решили, что мы немецкие шпионы. Когда мы вошли в церковь на улице Дарю, батюшка, отец Александр Спасский, во время богослужения подошёл к нам и спросил, что это за форма на нас такая и почему мы при оружии в церкви, это, дескать, не полагается. Смотрел на нас крайне неодобрительно. Я ему объяснил, что это форма РНА. Все оборачивались в нашу сторону. Потом мы рассказывали присутствовавшим на службе о целях нашей армии. В церкви вокруг нас собралась толпа. Многие приглашали в гости, чтобы узнать побольше.
– Я знаю, что среди русской эмиграции в Париже были и пронемецкие настроения. Вспомнить Зинаиду Гиппиус, Дмитрия Мережковского… Многие надеялись, что немцы свергнут Сталина и его режим.
– Нет, уверяю вас, пронемецких настроений не было вообще. Настроения были антинемецкие, поскольку многие ещё помнили Первую мировую. А главное, все ненавидели немцев, потому что Германия финансировала Ленина. Многие желали немцам поражения от Красной армии.
– Вы хотите сказать, что настроения были просоветские?
– Можно сказать и так. Половина русского Парижа осуждала нас. Нас называли «немецкими холуями». Большинство эмигрантов были политически наивными людьми. Они считали, что поддерживают Россию, а России-то никакой уже не существовало. Существовал СССР – с НКВД, СМЕРШем и ГУЛАГом. Вот кого они поддерживали. Вы понимаете, что в такой среде советской разведке было легко добиваться успехов. Плевицкие, скоблины, эфроны появлялись, как грибы после дождя.
– Вернёмся к армии Власова. Как же она возникла?
– Штаб находился в посёлке Осинторф, недалеко от Орши. Начальником штаба был полковник Кромиади, более известный как полковник Санин. СМЕРШ за ним просто гонялся. В Осинторфе я встретил двух братьев Ивановых, Соколовского и Игоря Константиновича Сахарова. С ними мы вместе сражались ещё в Испании.
Палена назначили губернатором Шкловского района Могилёвской области. Первое условие, которое поставил немцам Пален, – чтобы в его районе их духу не было. Хорошее условие, не правда ли? Он им сказал, что сам будет всем распоряжаться. Как он распоряжался, я вам сейчас расскажу. Приходит в госпиталь, где лежали вместе немецкие и русские солдаты и офицеры. Видит – на каждой кровати история болезни. Написано по-немецки. Он приказывает это выбросить и всё перевести на русский. На стене висит портрет фюрера. Пален говорит: «Убрать эту мерзость!» На него, конечно, тут же донесли. Там ведь лежали и засланные – чекисты и гестаповцы. К счастью, немецкий полковник, перед носом которого положили написанный по-русски донос, ни слова по-русски не знал, и его вернули Палену на перевод. Так мы и дознались, кто Серёжу продал. Мы этого типа судили и даже дали ему адвоката, всё по закону. Но защита объявила, что полностью согласна с обвинением. Мы этого то ли Полякова, то ли Полянова расстреляли по приговору суда. Но донос всё же возымел действие. Нас с Паленом вернули в Берлин. Мы там переводили какие-то бумаги, бегали по инстанциям и высматривали, кого бы обработать, чтобы вернуться в Россию. И добились своего. Мы вернулись в Россию и стали активно действовать. Вы не поверите, но я вёл прямые переговоры с партизанами. Я сказал им, чтобы они не лезли в мой район и тогда мы не будем их преследовать. Они согласились.
– Это была временная тактика?
– Конечно. Нам на какое-то время нужен был мир, и мы его получили. Но один раз партизаны нарушили договор: начали стрелять, и мы ответили тем же. У нас была полная свобода. Я говорил своим бойцам: если хотите, идите к партизанам, только оставьте оружие. Двое ушли. Но попались в лапы к Мартыновскому, который руководил антипартизанским отрядом. Мартыновский был сущим зверем. Он бил их страшно, но мне удалось их спасти: я сказал, что сам их послал. Я понимал, что хороших солдат из них теперь не получится, и отпустил на все четыре стороны.
– По вашему описанию выходит, что на оккупированных территориях действовали самые разношёрстные группировки.
– Именно так и было. Немцы Мартыновского потом ликвидировали, так как он вёл себя слишком жестоко даже с их точки зрения. В Польше, в Млаве, я столкнулся с Каминским, организатором знаменитой Республики Локоть под Брянском. Сам он был человек честный, но его люди были ужасны – настоящие уголовники. В Млаве меня отделили от моих людей – их перебросили в Данию, а я прибыл в Берлин. Шёл 1944 год. Меня прикомандировали к генералу Жиленкову, в прошлом крупному советскому партийцу. Мы занимались пропагандистской работой: по громкоговорителям объясняли солдатам Красной армии, что такое сталинский режим. Даже засылали наших пропагандистов в Красную армию.
– Неужели это удавалось?
– Удавалось. Риск, конечно, был огромный.
– Знали ли вы Мелетия Зыкова, в прошлом редактора «Известий», который у Власова руководил всей антикоммунистической пропагандой?
– Конечно, знал. Все его знали. Это была фигура. Советскую власть он очень хорошо понимал. В «Известиях» делал карьеру, коммунистов ненавидел. Он был еврей, хотя никогда об этом не говорил. Власов, зная, что он еврей, пёкся о нём, как о сыне, приставил к нему круглосуточную охрану. Так его и похитили с охраной: кто-то выдал. Его расстреляли. Кто – неизвестно до сих пор. Это могли быть и смершевцы, и гестапо.
– Это было время, когда по всем фронтам шло наступление Красной армии…
– Верно. Мы вели пропагандистскую работу по два дня и уходили. Так произошло и в Кракове. Оставаться там было нельзя. Я был в списках НКВД. Поехал в Данию забрать моих людей. Людей мне отдали, но без оружия. Мы пробрались из Дании в Штеттин. У меня был приказ соединиться со 2-й дивизией Власова на юге, в месте, которое называлось Либе-Роза, на границе с Чехией. А как вы туда поедете? Поезда в Германию тогда не ходили, только на грузовиках. Вдруг полковник Риль, который в своё время преподавал в Военной академии имени Фрунзе, приехал от Власова ко мне. Всё-таки нашёлся какой-то поезд, и часть людей я на этом поезде отправил, в том числе весь мой оркестр. Не смейтесь. Такое было время – и вдруг оркестр. Все они были музыканты из Красной армии, сорок человек, верьте или не верьте. Оставил я себе только верных людей, которых хорошо знал. И переправил их в Либе-Розу. Я уже тогда имел чин майора. Была ранняя весна, февраль-март 1945 года.
Неожиданно я встретил Скорцени. Приезжаю к нему и вижу – на дереве висят двое эсэсовцев. Мы назад. Говорю своим людям: ребята, здесь советские. Но какие там могли быть советские? Оказывается, Скорцени их повесил за то, что отступили без приказа. Потом, много позже, в 1960-е годы, я возил одного немецкого журналиста к Скорцени в Мадрид. В конце войны он бежал к Франко и жил там. Я знал, где он живёт.
– Что это был за человек?
– Это был дьявол. Смелый человек, неимоверного мужества. Он ушёл от союзников по каким-то вентиляционным трубам. По профессии он был архитектор и при Франко жил очень хорошо, имел массу заказов. Писал книги и статьи, сочинил мемуары. Он остался настоящим нацистом до конца своей жизни. В Гитлера не верил. Верил только в партию, считал, что партия во всём права.
– Гитлер ненавидел Россию. Славянскую расу считал низшей. Как вы, русский аристократ, могли воевать на его стороне?
– Если бы я раньше прочитал «Майн кампф», я бы никогда этого не сделал. Потому что там черным по белому написано, что он собирался сделать с Россией. Нас, русских, он считал удобрением. Но вспомните, что в этой армии были и такие люди, как Штауффенберг: Гитлер расстрелял его после неудачного покушения 20 июля 1944 года. Среди высшего командования немецкого генштаба было много старых немецких аристократов, офицеров императорской армии, масса порядочных людей, которые пусть и поздно, но увидели, что этот маньяк и его шайка ведут страну и нацию к катастрофе.
– Вы были единомышленником Власова, но, насколько я знаю, так с ним и не соединились…
– К сожалению. С РОА – Русской освободительной армией генерала Власова – мы так и не соединились. Через советскую блокаду мы всё же прорвались вблизи Берлина по коридору в Шверин, но Власова там не нашли. Англичане находились от нас справа, американцы слева. Тогда я решил выйти к Балтийскому морю и на каком-нибудь пароходе уплыть в Испанию. Послал к англичанам одну из наших, Анну, прекрасно говорившую по-английски, она училась до войны в Оксфорде. Командиру англичан Анна объяснила, что мы не советские, а русские эмигранты, что у нас свои счёты со Сталиным и его режимом. Он нас понял в две минуты. Дал письмо, чтобы нам помогали едой, одеждой и транспортом. Мы повернули на Эльбу и попали в руки других англичан. Вы только послушайте, какими разными могут быть люди. Этот мерзавец, их командир, прочитав письмо, разорвал его на куски, а нас арестовал и посадил за колючую проволоку, чтобы сдать СМЕРШу. Позже ко мне попали копии их списков, где я был под номером два. Но этот англичанин, подручный СМЕРШа, не на того напал. Ночью мы перерезали проволоку, и все пятьсот человек ушли. Мы прятались на Эльбе и придумывали, как нам через неё переправиться. Мы повсюду искали гражданскую одежду, крали её, где только могли. Это был вопрос жизни и смерти. Но у меня служили и старые русские офицеры из аристократии: они не могли заставить себя красть. И они все погибли – их схватили и расстреляли. Остальных я вывел, почти все вскоре успешно эмигрировали в Южную Америку, я потом туда ездил и с ними встречался. В Байройте мы встретили людей из Красного Креста. Они помогли нам перебраться во французскую зону оккупации. В это время смершевцы рыскали по Европе, разыскивая всех русских, кто принимал участие в борьбе со сталинским режимом. Попадавшихся расстреливали на месте без суда. Ни одного человека не было выдано смершевцам из французской зоны, где всё решал полковник Рош. Если бы Власов до нас дошёл, его бы не выдали никогда. Рош был человек твёрдый, запугать его было невозможно, и коммунизму он цену знал. Ох, уж как смершевцы его ненавидели! А Власов, запомните, немцев хотел только использовать, чтобы повернуть русский народ и армию против сталинского режима. Ничего у него не получилось. Время было не то. Джугашвили был союзником Запада.
Нежелательный элемент
– Но как же вы не попались СМЕРШу? Над вами звезда была счастливая или что?
– Птицы мы были стреляные. В конечном счёте я попался. Только не СМЕРШу. Меня кто-то выдал, и я оказался в настоящем лагере смерти – французском концлагере для нежелательных элементов. Я думал, мне пришёл конец. Два корсиканца меня допрашивали и постоянно били. Позже мне стало известно, что меня выдал мой лучший друг, Юра Григорьев, естественно, знавший, что я был на оккупированных территориях в России. Мы когда-то учились в одном классе. Он наговорил им, что я был близким другом Франко, Гитлера и Гиммлера. А я их и в глаза не видел. Рассказал, что я был другом Скорцени и тому подобное. Вот они и решили, что поймали крупную птицу. Из этой истории меня спас американец русского происхождения, Владимир Сергеевич Хлебников, офицер разведки. Хотя Сталин и был союзником американцев, «холодная война» началась сразу же после окончания «горячей». Хлебников прибыл в лагерь и затребовал меня как полезного американцам «агента» против Советов. И им пришлось меня отпустить. Он сказал мне, что ничего больше для меня сделать не сможет, и посоветовал перебираться в американскую зону. Так я и всплыл в Мюнхене в 1947 году. Поступил работать по специальности – инженером холодильного дела. В Мюнхене прожил два года. И тут узнал, что мою жену арестовали. Суды во Франции тогда были повсеместно в руках коммунистов. На Нину донесла консьержка. Сказала, что к жене в квартиру приходили немцы, что она пела и танцевала в «Шехерезаде», самом дорогом русском ресторане Парижа.
– Но ведь это была правда?
– Но есть-то надо было! Естественно, что за столиками в «Шехерезаде» сидели немцы. Кто ещё мог себе позволить ходить в такой дорогой ресторан? Домой к ней захаживал на чашку чая адмирал Дёниц.
– Ну и как это квалифицировать, как не сотрудничество с врагом? Дёниц, между прочим, десять лет получил как военный преступник…
– Какие у вас, журналистов, левые взгляды! Она была очень красива, а я с ней не был со дня свадьбы. Что из того, что за ней ухаживали офицеры вермахта? Причём, подчёркиваю, вермахта, не СС, не гестапо. Вы видите разницу, дорогая? Разве всё это не её личное дело? После освобождения Парижа французские коммунисты натравливали толпу на таких женщин, брили им головы, проводили по улицам с дощечками на груди, им плевали в лицо и били. Это что, законно, по-вашему?
– Чем же ваша с женой история закончилась?
– В Мюнхене в испанском консульстве я получил визу, и мы встретились с Ниной в Испании в 1951 году. Мы жили в Лериде, где Нина открыла институт красоты. Я работал инженером по холодильникам, а по вечерам помогал ей делать кремы.
– На что вы жили в Испании после войны?
– Мы с женой открыли небольшой отель на берегу моря. Последние годы жизни моя жена разводила собак. Несмотря на то что была очень больна, почти парализована. У нас в это время было двадцать восемь пуделей. Нина умерла в 1973 году. В 1988-м я вышел в отставку и вернулся в Барселону.
Парижские «кусочки»
– Вы же парижанин, Григорий Павлович, расскажите о жизни русской колонии в Париже между двумя войнами.
– Лучше я расскажу о грузинской колонии. В Париже была довольно большая грузинская колония. Там было много аристократов и офицеров русской императорской армии, которые после захвата большевиками власти в Грузии в 1921 году бежали с родины. Я часто бывал у генерала Квинитадзе, у которого были три очень красивые дочки. Чтобы зарабатывать на жизнь, он стал делать йогурты. Сначала просто для семьи. Ему для этих йогуртов требовалось много сосудов, а денег не было. Нашёлся один богатый человек, по фамилии Зеленский, дал ему денег, сосуды привезли ни много ни мало из Севра. У Квинитадзе были какие-то особые грибки для йогурта. Под Парижем он снял сарай. До него про йогурт никто никогда не слышал. Сперва русские стали покупать этот йогурт в русских магазинах с большим удовольствием. А потом он продал лицензию какому-то французу за большие деньги, и тот сделал из этих йогуртов огромное дело в Европе. Никто и не знает, что эти прекрасные французские йогурты на самом деле изобрёл генерал русской императорской армии Квинитадзе.
– Григорий Павлович, вы ведь хорошо знали литературный Париж, не так ли?
– Мой отец был толстовец, и я тоже. Мы часто ходили к Мережковским. Там я встречал Бунина. Там же бывали Голенищев-Кутузов, дочка Мандельштама, поэт Смоленский, Надежда Тэффи. Довид Кнут дневал и ночевал у Зинаиды Гиппиус, которая была очень язвительная дама. Всех кусала. Она периодически приглашала в «Зелёную лампу», как она называла свой литературный салон, молодых поэтов. Она их собирала, чтобы критиковать. У Мережковских была чудная квартира в Париже, которую они купили ещё до революции. По сравнению с нами они были богатыми людьми – могли оплачивать счета за газ и электричество. Этого никто из нас не мог себе позволить. За столом обычно собиралось много людей – вся литературная элита Парижа. Во время войны, когда я был в Пскове, мне сказали, что там живут две сестры Гиппиус. Я был очень осторожен, опасаясь ловушки НКВД. Но всё-таки пошёл к ним, переодевшись в штатское. Гиппиус им не писала, опасаясь, что их посадят. С почты сразу бы донесли. Они боялись даже говорить о Гиппиус. В это время в Париже умер Мережковский. Тэффи, которая, между прочим, всегда ворчала на Мережковского, страшно плакала на его похоронах.
– Много было слухов про этот странный брак Мережковского и Гиппиус…
– По всем признакам этот брак был платоническим. Но Гиппиус была страшно к Мережковскому привязана. Гиппиус вообще с мужчинами в интимные отношения никогда не вступала, хотя её салон был полон мужчин и многие ею интересовались. Женщина она была необыкновенная.
– А кто ещё в этом литературном салоне бывал?
– Куприн. Его в Париже никто не печатал, он стал пить и вернулся в СССР. Иван Шмелёв приходил к нам в гимназию читать свои рассказы. Это был величайший русский писатель. Как и все, он жил в страшной бедности. Во время войны в одной русской газете, которую разрешили немцы, он что-то напечатал (надо же было как-то существовать). Коммунисты объявили его «коллаборационистом». Еле-еле мы это дело замяли. Какой он был коллаборационист?
– Вы, кажется, знали и Юла Бриннера, ставшего впоследствии звездой Голливуда?
– Конечно, я и его отца, которого тоже звали Юлий, знал. Оба были Юлии Юльевичи. Ещё у Юла была сестра Верочка, певица. Отец служил министром торговли правительства Колчака во Владивостоке.
– Говорили, что мать Юла цыганка, это верно?
– Он не любил говорить о ней, но, конечно, никакой цыганкой она не была. Цыганка не могла бы выйти замуж за русского министра. Эту версию про цыганку он поддерживал в Голливуде для рекламы, чтобы получать экзотические роли. У него действительно были азиатские скулы. До того как он стал известным на весь мир киноактёром, он танцевал и пел в русских ресторанах. Ни у кого из нас не было денег, но изредка мы ходили его послушать. Его сестра Верочка пела в «Комической опере», был такой театр в Париже. Это она пристроила его в кино. Он чудно играл на гитаре, чудно пел, и она протолкнула его в Голливуд.
– Вы знали Вертинского?
– Близко не знал, но бывал в его квартире. Вертинского мужчины не любили, только женщины. Залы на его концертах были переполнены женщинами. Весь Париж тогда состоял из балов, устраиваемых разными русскими организациями. Ходили часто друг к другу в гости.
– А какие песни любили вы?
– На стихи Константина Симонова. У генерала Власова мы пели «Жди меня, и я вернусь» и ещё «Голубые дожди».
– Я не знала, что Симонов был популярен у власовцев…
– И как популярен! Мы все его стихи учили наизусть.
– Я думаю, выговор в Союзе писателей он бы схлопотал, если бы там узнали, что его поют власовцы.
– Это уж точно. (Улыбается.)
