Был ли Иван Грозный законным наследником престола
Историческое прошлое – реальное, а не отлакированное для нужд Большой политики, в действительности нередко малоприглядно. Особенно часто не укладываются в политкорректные рамки реальные поступки и проступки реальных людей. Прежде всего тех, кто выстроен казёнными историками в сиятельную череду от «благоверных князей» до «выдающихся менеджеров», коим сегодня (в духе имперской преемственности) приписывают исключительное радение о пользе державной. Один из самых вопиющих примеров разрыва между «низкими истинами» и «возвышающим обманом» – персона Ивана Грозного. В попытках истолковать, а то и обелить действительно выдающуюся свирепость его правления взращён лес версий. Венценосный палач предстаёт в них лишь орудием, а то и жертвой (!) неких рациональнейших «исторических закономерностей». Притом нередко выходит, будто лично он столь благостен, что хоть в святые! Менее известна трактовка, которая видится куда достовернее, хотя не уступает фантастическим сюжетам французской «Железной маски» и французского же (тамплиерского) «Проклятия Великого магистра», вместе взятым.
«Неплодная смоковница»
Изобильные красоты древнего Суздаля редко оставляют время на особое внимание к белокаменному собору одного из здешних монастырей – Покровского, что в низине, на берегу тихой речки Каменки. Не больший интерес привлекает и одна из витрин местного музея: в ней всего лишь ветхие остатки какой-то детской рубашонки. А между тем и этот архитектурный памятник, и этот музейный экспонат – свидетели одной из самых драматичных тайн русской истории. В 1934 году к ней довелось прикоснуться работникам советской госбезопасности – ОГПУ. В усыпальнице того самого Покровского монастыря по распоряжению московского начальства и в меру собственного невежества искали они золото (в иноческих-то могилках!). Ясное дело, находили лишь бренные останки. А в захоронении рядом с надгробием инокини Софьи, как звалась после пострига супруга Московского великого князя Василия III, и вовсе оказались лишь кукла, набитая тряпьём, и та самая ветхая, но шёлковая детская рубашонка. И… ничего более, кроме сухой земли: гробовую колоду явно вскрывали. Причём очень давно. Причина странного факта крылась в далёком прошлом.
…Возвратясь осенью 1525 года из богомолья – объезда монастырей, 46-летний государь Московский Василий Иоаннович непристойно-стремительно развёлся со своей 34-летней женой Соломонией. 28 ноября её арестовали, 29-го – постригли в монахини в столичном Рождественском монастыре, «что на Рву». И уже 21 января 1526 года Василий Иоаннович сыграл новую свадьбу – с иноземной княжной Еленой Глинской.
Развод государя на Руси – событие неслыханное. Не говоря о том, что для православного второй брак при живой жене просто невозможен! Официальные летописцы, организованно твердя о добровольности пострига, причиной указывали «неплодие»: за 20 лет супружества Соломония, так и не родив государю наследника, будто бы закручинилась и слёзно попросилась в монастырь. Тогда же на всякий случай сочинили и другую версию, ещё более сусальную. Якобы бездетный Василий, где-то узрев птичье гнездо, опечалился: «Люте мне! Кому уподоблюся? Аз не уподобихся птицам небесным, яко плодовите суть». Что в переводе означает: что ж я – хуже воробья? И тут же, не стесняясь интимностью темы, «учал со своими бояры совет держать о своей жене, что неплодна бысть». И вот эти-то анонимные «бояры» решительно указали самодержцу: «Государь! Неплодную смоковницу посекают и измещут из вертограда!» Что, опять-таки в переводе, означало: долой её, постылую! «Бескорыстие» рекомендации просто за душу берёт. Ведь Соломония – урождённая Сабурова – принадлежала к одному из боярских родов, что соперничали при государевом дворе. И, добиваясь «посекания» её в качестве «неплодной смоковницы», благоразмысленные доброжелатели – ревнители державной пользы – явно чаяли узреть, как заодно «измещут из вертограда» (т. е. отлучают от дворцовой кормушки) ненавистных конкурентов в лице сабуровской родни. Как бы то ни было, официальная версия однозначна: высшие интересы настоятельно потребовали смены «первой леди», поскольку в противном случае – т.е. без наследника – неизбежен был династический кризис.
Что тут скажешь, кроме неизбежного в подобных высокополитичных случаях: в действительности всё было не совсем так, а точнее – вовсе не так. Прежде всего Василий имел двоих кровных (правда, ненавидимых) половозрелых братьев. То есть угрозы династии Рюриковичей-Калитовичей отнюдь не просматривалось. Зато благополучию великокняжеской дворни угроза была смертельная. При государе, как водится, грызлись дворцовые клики. Их благосостояние прямо зависело от того, кто сумеет теснее прислониться к трону, усерднее выказать преданность, больнее лягнуть хозяйского супротивника – да вот хотя бы тех же братцев государевых. Так что по смерти «своего» монарха особо удачливым из его дворни грозила неминучая расплата. Коли удалось бы избегнуть плахи, то уж с добром, нажитым непосильными придворными трудами, натурально пришлось бы расстаться. Ибо с новым государем всенепременно пришла бы и новая челядь. А за чей же счёт ей кормиться? Вот и выходило, что воцарись любой из братьев Василия – законнейший наследник, воцарилось бы и горе горькое в неких кремлёвских подворьях. Так что их хозяевам стоило серьёзно призадуматься, как бы устранить угрозу. А почему бы не устранив… государыню? А что – избавиться от «неплодной» Соломонии вкупе со всей её влиятельной (и богатой!) родней, тут же подвести Василь Иоаннычу кого-нибудь поуправляемей и любой ценой обеспечить наследника. Да такого, чтобы в дальнейшем править его именем! Это ли не способ «и невинность соблюсти, и капитал приобрести»? Тонкость в том, что надлежало прикрыть шкурный интерес высшими соображениями пользы государевой. Что и удалось.
Василий Иоаннович, ныне обозначаемый просто Василием III, он же сын Иоанна Васильевича, известного нам сегодня как Иван III (сами-то они никаких номеров не потерпели бы), в отличие от батюшки, коего современники именовали не иначе как «Суровый», «Угрюмый» и «Важный», крутостью не отличался. Более того, по отзывам лично знавших его современников-иноземцев, был он хоть и жесток, нетерпим к прекословию, но внушаем и… как бы это поаккуратней относительно августейшей особы выразиться… В общем во время одного из татарских набегов он не только сбежал из Москвы, но и прятался в стогу! И притом – что особо примечательно – государь этот «во многом подражал отцу», – свидетельствует знававший и того, и другого посол германского императора Герберштейн. А подражать было затруднительно. Слишком масштабны были деяния батюшки – собирателя Руси, победителя Орды, строителя Кремля, покорителя Казани (посадившего на тамошний престол своего ставленника), и прочая, и прочая… Первыми догадались о несовпадении калибров отца и сына именно в Казани. Пришлось затевать новый поход, каковой с треском провалился из-за «несогласия и лакомства» воевод, т.е., надо понимать, неспособности августейшего верховного главнокомандующего совладать с алчными подчинёнными, кои по ходу похода переусердствовали в мародёрстве. Не задалось и с семейной жизнью. «Засидевшемуся в парнях» 26-летнему сыну подбирал супругу папенька. Вестимо, не заботясь рассуждениями, по нраву ли тому придётся избранница. Зато предприняв беспрецедентные меры, чтобы будущая невестка была безупречна телесным здоровьем. Для этого и основал традицию выборов царской невесты, по сути, затеяв первый всероссийский конкурс красоты. В нём тогда поучаствовали то ли 500, то ли даже 1500 барышень из лучших семей. Высочайшее жюри, лично проведя кастинг претенденток, особую скрупулёзность проявило в медицинских освидетельствованиях. Будущий жених ни к одному из этапов оценки суженой допущен не был. И в итоге получил, может, и не слишком для него привлекательную, зато однозначно здоровую девицу – предполагаемую мать будущего наследника… Можно лишь догадываться, сколь велика была кручина Василия, когда непреложно выяснилось, что и в деле продолжения рода ему не угнаться за батюшкой – отцом аж нескольких сыновей!
Так что зачинателям придворной интриги оставалось сыграть на государевых комплексах Василия Иоанновича, сугубо очернив и без того, видно, не сильно любимую им Соломонию. Да лишний раз указать на пример отца его, который успешно женился дважды, причём во второй раз выписав себе заморскую царевну – наследницу византийского императорского рода Палеологов.
«Медовая ловушка»
Итак, требовалась девица, способная возбудить государеву страсть и при этом управляемая государевым окружением. Так вместо Соломонии, которая, надо думать, соответствуя тогдашним канонам московской красы, да и летами явно не могла претендовать на резвость и юность, явилась в Кремле юная резвунья (чуть не пятнадцати лет!) Елена Глинская. То была племянница одного из наиболее колоритных кремлёвских персонажей – перебежавшего в Москву из Литвы «с братьею и приятели» князя Михаила Львовича Глинского.
Дядюшка будущей царицы – авантюрист всеевропейского масштаба. Из самых родовитых православных магнатов Великого княжества Литовского, он воспитывался при дворе германского императора Максимилиана I Габсбурга, участвовал во всех рыцарских потехах и европейских войнах своего времени, легко менял веру и подданство, промотал колоссальное фамильное наследство и являл собою причудливую смесь «Черного принца» и шекспировского Фальстафа. При европейских дворах его именовали «Герцог Михель», а при московском дали характерные прозвища – Немец и Дородный. Кроме громкого родового титула и многочисленной родни он привёз к подножию трона Василия III обещания помочь в захвате Смоленска. Слово сдержал, но, не получив этот город во владение, приобиделся и, в нарушение присяги, засобирался восвояси. За что надолго угодил «в железы», немало озаботив тем своих многочисленных иноземных доброхотов. Максимилиан Габсбург даже адресовался к Василию Иоанновичу с «братской просьбой» не неволить воспитанника. Впрочем, не преуспел.
Дочь младшего брата «Немца Дородного» к тому времени пребывала сиротой. По матери – родня древнему византийскому императорскому роду Комниных. Стало быть, заведомо «чужая», беззащитная, зато с гордым именем. Плюс, вероятно, с внешними достоинствами во вкусах государя. Василий, как утверждают, дабы посвежее смотреться рядом, не погнушался небывалой на Москве непристойности: бороду сбрил, молодясь. Наполовину – по маменьке – Палеолог, он явно тешил себя мыслью, что определённо приобщится и к Комниным, удвоив тем вес притязаний Москвы на роль преемницы Константинополя – «второго Рима». И хоть в этом, да переплюнет собственного батюшку. Гадать, что испытывала к «свежему кавалеру» Елена, – дело праздное. Ни в какие времена чувства юных особ в подобных случаях в расчёт не брали. Но, право, почему-то вспоминается сюжет о Дюймовочке и Кроте. Только вот в сказке всё обошлось…
К моменту возвращения великого князя из поездки по монастырям интригу против Соломонии уже состряпали. Главным исполнителем выступил некий Иван Телегин-Поджогин, прозванием Шигона. Судя по всему, глумливый и жестокий: «шига» по Далю – «выжига, отъявленный плут», а «шигать» означало «пугать». Короче, пристойного человека так не назовут. Жертву Шигона «подставил» самым подлым образом: вызнал, что несчастная женщина, отчаявшись зачать ребёнка традиционным способом, обратилась к знахаркам, пытаясь заручиться лечебными снадобьями – не столько для себя, сколько для государя. Очутившись в застенке, знахарки показали, что Соломония-де «умышляла на государя» волхованием. Что однозначно каралось смертью, как «ведомое лихое дело». Великую княгиню таким образом поставили перед выбором: либо позорная смерть, либо – «добровольный» уход в монастырь.
Развод государя вызвал на Москве ропот. Авторитет в делах духовных – знаменитый монах Симонова монастыря Вассиан Патрикеев – попытался было настаивать, что сие действо противно закону православному. Но разом превратился из авторитетов в опасного смутьяна. Особо судачили о выборе невесты и что нарушен введённый родителем государя для него же обычай… Впрочем, молодой и, судя по всему, весьма политичный митрополит Московский Даниил благословил и развод, и неравный брак.
Дела житейские
Неприкрытая спешка устроителей новой великокняжеской свадьбы подогрела тёмные слухи о том, как в действительности стала монахиней Соломония. Иностранные свидетельства (московские просто не сохранились) невероятно скандальны: уже в храме великую княгиню пришлось понуждать к постригу… побоями! Поднял руку на несчастную все тот же Шигона. Когда жертва воззвала к милосердию, негодяй добил ее словами, что все совершается по велению ее же мужа. Только после этого Соломония внешне смирилась. Но будто бы прокляла всех своих мучителей страшным проклятием.
Достоверно известно, что новопостриженную инокиню спешно выслали из столичного Рождественского в отдалённый Суздальский Покровский монастырь. Неужто столь велика была значимость черницы как политической фигуры или же узрели особенности её фигуры телесной? Ибо оказалось, что отвергнутая «за неплодие» великая княгиня – беременна!
О рождении Соломонией сына глухо заговорили сразу. Называли и имя – Георгий. А спустя 400 лет – в 1970-х – историки А.Л.Никитин и Г.Л.Григорьев, проведя (порознь!) скрупулёзные изыскания, выяснили основные вехи жизни мальчика. Плоды их трудов не встретили благожелательного отклика в казённой историографии, потому как грозили «сотрясти основы». Тем не менее воспользуемся весьма солидно аргументированными выводами учёных.
Итак, родился сын Соломонии в апреле 1526 года, примерно 15-го числа, а дальнейшая жизнь его, очень вероятно, оказала непосредственное влияние на правление официального наследника Василия III – Иоанна Васильевича IV, он же – Грозный. Поскольку Иван в своё время явно узнал о существовании старшего брата – законного, стало быть, наследника престола. А тогда заговорщики поспешали. Ведь понуждение к постригу законной супруги великого князя, носящей под сердцем чаемого им наследника, могло напрямую привести на плаху. Как бы то ни было, Василий всё же прознал о родах бывшей жены. Доподлинно известно, что во гневе «опалу положил» на главного исполнителя интриги Шигону, удалил от двора митрополита Даниила, освятившего грязную игру авторитетом Церкви, своеручно побил некую боярыню, невоздержанную на язык… Клика, устранившая Сабурову, едва не оказалась у разбитого корыта. И лишь после рождения в 1530 году Ивана – будущего Грозного – опальных возвратили ко двору. Но более четырёх лет, дожидаясь детей от Елены, Василий, видно, подумывал признать сына Соломонии своим.
Об этом свидетельствует то, что Георгий рос отнюдь не в нищете и забвении. 7 мая 1526 года Покровский Суздальский монастырь, где содержалась Соломония (в иночестве Софья), получил от Василия III щедрый дар – село Павловское Суздальского уезда, с деревнями и угодьями. 19 сентября – новый подарок, село Вышеславское, получила уже персонально бывшая супруга. Это невозможно расценить иначе, как традиционный дар великого князя за рождение наследника. Таким образом, поначалу Георгию ничего не грозило. Всё круто изменилось 25 августа 1530 года: после рождения Ивана жизнь Георгия стала явно излишней. Не трудно представить материнский страх Елены Глинской за судьбу собственного младенца, в тех условиях неизбежно порождавший ненависть к сопернице Соломонии с ее «помётом»…
Георгия пришлось спасать. И в 1531 году в усыпальнице, что в подклёте монастырского Покровского собора, появилось безымянное детское погребение (то самое, что вскрыли гробокопатели из ОГПУ в 1934-м). А самого Георгия, судя по всему, тайно вывезли из монастыря и надёжно укрыли. И вовремя! В ночь на 4 декабря 1533 года умер Василий III, инокиню Софью немедля этапировали в отдалённейший Каргополь в уединённый скит, в строгую изоляцию. Там она и оставалась до смерти своей гонительницы Глинской. След же Георгия теряется.
Угроза Грозному
Василий III умер при подозрительных обстоятельствах. Физически крепкий, не старый еще мужчина, отправившись на охоту, внезапно заболел: якобы вскочил какой-то прыщик на ноге. Официальная версия крайне туманна. Известно лишь, что умер в страшных муках от гнойной болезни, отравляя воздух тяжёлым зловонием. У смертного одра произошла безобразная свара – чуть не передрались будущие опекуны малолетнего Ивана. Завершилось всё поспешной казнью иноземных лекарей.
Смерть Василия пришлась как нельзя кстати: заговорщики уже имели чаемый результат в лице несмышлёного прямого наследника престола. От чьего имени могли править вполне комфортно ещё по крайней мере с десяток лет. Елена-регентша стала ширмой. Летопись извещает, что молодая вдова, пребывая «в велицей кручине по великом князе Василье», самоустранилась от власти, заявив боярскому окружению: «Как будет пригоже, и вы так и делайте». О том, что именно оказалось пригоже боярам, лучше всего поведал сам Иван Васильевич в одном из своих знаменитых писем Андрею Курбскому: «Все расхитили коварным образом: говорили, будто служилым на жалованье, а взяли себе… А бесчисленную казну деда нашего и отца забрали себе, будто это их наследственное достояние… Всех подданных считали своими рабами, своих же рабов сделали вельможами, делали вид, что правят и распоряжаются, а сами нарушали законы и … от всех брали безмерную мзду». Да и само детство Грозного превратили в кошмар: «Князья Василий и Иван Шуйские самовольно навязались в опекуны и таким образом воцарились… Нас же… начали воспитывать, как… последних бедняков. Сколько раз мне и поесть не давали…»
Сын Глинской
Такое возможно было лишь, если малолетнего Ивана при дворе не считали не только законным наследником, но даже законнорожденным. И отнюдь не только потому, что по сути незаконным стал второй брак Василия III. Боярская знать, видно, просто не признавала сына Глинской ребенком, зачатым от государя. И не без оснований! По части адюльтера царские терема не уступали королевским дворцам. Репутация же Глинской была столь скандальна, что это дошло и до иноземных ушей. Тот же Герберштейн отметил: «Сразу после смерти государя вдова его стала позорить царское ложе с неким князем по прозвищу Овчина…» Пикантно, что Овчина – вполне реальный Иван Фёдорович Овчина-Телепнёв-Оболенский – в жизни великой княгини возник с первого дня ее брака, будучи приставлен к ней на свадьбе в качестве дружки. Сестру его Аграфену со временем определили в мамки к младенцу Ивану. Может, бояре, подводя новую жену Василию, озаботились подстраховать его надежным «дублером»?
Во всяком случае, достоверно известно, что родить Елена не могла более четырёх лет. Не шли впрок регулярные поездки к дальним святыням. И лишь в 1530-м появился-таки на свет (под раскаты грома и блистание молний, как гласит легенда) наследник. В чьей «истинности» при дворе, видно, усомнились. Поначалу, правда, язык распускать было опасно: Овчина-Оболенский показал свой нрав, учинив скорую и жестокую расправу над младшим братом покойного Василия III, которого заподозрил в претензиях на престол. Но власть Овчины, а равно и Глинской, служившей ширмой той боярской клике, что не в убыток себе вершила дела в государстве, оказалась недолгой. Регентша вскоре стала лишней, и её попросту отравили. «А обольститель её Овчина был рассечён на куски», – сообщает современник. На этом, однако, не закончилось. Перехватившая власть новая боярская компания принялась убирать еще живых исполнителей заговора 1525 года – кого бросили в темницу, кого казнили. Устранили и митрополита Даниила… Так резко сузился круг посвященных, а жажда наживы заглушила инстинкт самосохранения – Ивана оставили подрастать: подумаешь, щенок Глинской, кому он опасен… А меж собой «в верхах», видать, всё это озвучивали без затей. Годы спустя князь Курбский, вынужденный бежать от Грозного в Литву и оказавшись под угрозой выдачи, писал ему: «Знаю я из Священного Писания, что дьяволом послан на род христианский губитель, в прелюбодеянии зачатый богоборец – антихрист…» В этом самом первом послании Курбского фактически нет ничего существеннее процитированной фразы. Будто написано всё лишь ради угрожающего этого намека: дескать, не тронь меня, так и я про тебя промолчу. И Грозный не настаивал более на выдаче изменщика. Зато принялся на всю Европу распространять свою свежесочинённую родословную, идущую якобы прямиком от… Октавиана Августа!
Курбскому, можно сказать, дважды удалось спастись от Грозного… Меньше повезло многим другим – столь же чрезмерно информированным. Первые казни Иван учинил ещё до венчания на царство: Фёдора – сына того самого Овчины, возможно, сводного своего брата – повелел посадить на кол. А заодно и его (получается, и собственного) кузена. Убрал тех, кто осмелился болтать о секретах его матушки? Впрочем, реальную подоплёку таких слухов и сплетен Ивану предстояло ещё выяснять. Судя по всему, о чём-то весьма существенном и опасном он дознался позднее, когда уже основательно обжился во власти. Тем страшнее стали последствия.
Большой розыск
Опричнина, которую обоснованно именуют «самым загадочным явлением истории Московского царства», была учреждена совершенно нежданно, да к тому же не только в нарушение, но в прямое разрушение устоявшегося государственного порядка. Примчавшись, загоняя коней, осенью 1564 года в Москву из Суздаля, куда в Покровский монастырь ездил на праздник Покрова Богородицы, Иван Васильевич, всея Руси самодержец, спешно собрал чад и домочадцев, прихватил государственную казну и, окружившись надежной охраной, отбыл в неизвестном направлении… Дальнейшее – хрестоматийно: из Александровой слободы царь известил Москву о желании учредить свой «опричный обиход», противопоставленный остальной стране – «земщине»… Так началась кровавая опричная эпопея.
Довольно давно выяснено, что рассказы о ней в державной московской летописи не более чем «пиар-версия» событий, продиктованная непосредственно с высоты трона. Как водится, призвана она была не только представить факты в заданном свете, но и сокрыть важнейшие из них. Причем, однако, складностью писаний ни заказчик, ни тогдашние «политтехнологи» не озабочивались, явно не опасаясь оппонентов. И впрямь – поди-ка пополемизируй, сидя на колу! В результате дошедший до наших дней продукт – царский «Лицевой (т.е. иллюстрированный. – Авт.) летописный свод» – по части сюжетов истории опричнины стал собранием недомолвок и несуразностей. Начиная с ключевого вопроса о причине введения таковых порядков.
Летопись лаконично-невнятна: «Ушники (т.е. агенты-соглядатаи) возвестиша царю, чтобы из Москвы-града перевестися подале… ради тайных розысков… злых людей от измены». Чьей измены, не уточняется. Зато налицо проговорка о «тайных розысках». Значит, измену предстояло ещё искать? Да притом – тайно! Не получил ли Иван IV достоверной информации о первенце своего официального отца? Не затем ли почтил визитом неблизкий Суздаль, чтобы лично вскрыть могилку в подклете собора Покровского монастыря? Не первым ли обнаружил вместо детских останков всего лишь куклу?
Где скрывается Георгий, кто его сторонники, когда и как проявятся – ничего этого Иван, понятно, знать не мог. Ибо, в отличие от французской «Железной маски», московский царёв брат не в застенке содержался, но в неизвестности обретался. Сам по себе Георгий был Грозному угрозой не великой. Крайняя опасность состояла в том, что могли воспользоваться его именем. Несомненно: выйди он на политическую сцену – немало бояр и служилых людей сделали бы ставку на старшего сына, стало быть, законного наследника Василия III. И тогда за жизнь Ивана – выходит, узурпатора и «выблядка», – не дали бы полушки. Такая угроза не могла не держать в постоянном страхе, а жуткой неопределённости не вынесли бы нервы и куда более психически крепкого человека, чем Иван Васильевич. Не здесь ли надо искать первопричину бессмысленных, как уверяют, опричных зверств? Сдается, не мифические боярские заговоры запугали Ивана IV, доводя до смертоубийств. Кошмар вполне возможной потери власти явно преследовал его. Навязчивой идеей стало: найти и уничтожить! Был ведь даже момент, когда почуял царь всея Руси, будто рушится трон: в июне 1569-го внезапно даровал он неслыханные привилегии английской торговой Московской компании и обратился к английской королеве с еще более неслыханной просьбой – подготовить ему с семьей убежище в Англии. И столицу собрался перевести в Вологду, откуда бежать к морю сподручнее. Именно тогда вмиг облысел Иван. Кого же он боялся? Ведь даже намеки на боярское своеволие к тому времени искоренили до смерти, а единственный формально возможный претендент на престол – удельный князь Старицкий – всего-то и «осмелился», что униженно-верноподданнически хлопотать о сохранении лично ему жизни, когда вокруг полетели головы жертв опричного террора. Вот и выходит, что, кроме Георгия, опасаться Грозному было некого… Во всяком случае, настолько, чтобы страх свой топить в реках чужой крови.
Призрак Георгия
Закавыка в том, что открыто искать источник смертельной для себя угрозы Грозный не мог. Явный поиск стал бы признанием самого факта существования старшего брата и, значит, собственной неправомочности. Искать необходимо, но искать невозможно. Вот этот-то гордиев узел и призвана была разрубить опричнина. Враг известен, но даже имя его должно держаться в тайне. Значит, для прикрытия нужно врага измыслить. Отсюда мифические «боярские заговоры». Естественно, в этаком деле опереться можно лишь на избранных – вот зачем опричное войско. Его требовалось кормить-поить – вот и «земская реформа»: отнял земли у одних, дабы вознаградить других – своих. А чтоб вернее тайну соблюсти, под смертным страхом воспретил опричникам общаться даже с их родичами: «с земскими отнюдь дел не имати, ниже хлеба не ясти». Для чего понадобилось особое судопроизводство, предельно ясно: взяли, на дыбе допросили и – «в расход». При таком раскладе никто не проведает, кого, собственно, государь сыскивает. А и проведает, так никому уж не скажет… А выбор территорий для опричнины? Налицо география целенаправленных поисков, ибо вводилась опричнина именно там, где мог бывать, искать и находить приют Георгий. Кстати, первыми в опричнину отписали аккурат Суздальский и Каргопольский уезды, где не по своей воле некогда обреталась «отставная» Соломония. А бессмысленность жестокостей, творимых повсеместно – «от Москвы до самых до окраин» в небывало массовом порядке? Может, это не только «зачистки», но и стремление доказать всем, и прежде всего себе самому, что он – «царь истинный»? Ибо лишь истинный помазанник Божий – есть длань Божия на земле. И Его деяния не подлежат суду человеческому, яко деяния Творца.
Слов нет, жестокости творились о те поры по всему «цивилизованному миру». Достаточно вспомнить благочестивую Испанию с пытками и кострами Святой Эрмандады, высококультурную Францию с Варфоломеевской ночью, не говоря уж о прочих Трансильваниях с Дракулами. Но даже на этом фоне то, что учинилось тогда на Руси святой, потрясало и ужасало не только масштабами, но и всеобщностью, а точнее – кажущейся беспричинностью террора. Один из новейших трудов, посвященных эпохе Грозного, так и назван – «Царство террора». Сегодняшние историки точно так же, как и наши далекие предки, пребывают в недоумении: на кого же террор нацеливался? Одна за другой отпали прежние версии относительно искоренения «измен боярских», «ликвидации остатков феодальной раздробленности», происков «врагов народа», а равно и «злоупотреблений чиновников центрального правительственного аппарата». Достоверно выяснено, что жертвой в равной степени и в любой неожиданный для себя момент без каких-либо видимых причин мог стать любой, на свое горе оказавшийся подданным Грозного – вне зависимости от чина-звания. А более всего, как водится, до смерти пострадали самые бесправные и слабые: люди посадские, слободские и деревенские. Ну, не поддается рациональному объяснению кровавая вакханалия опричнины с привычных для историков позиций. Заговорили они сегодня о «политической бессмыслице» сотворённого Грозным царём.
Но, может быть, это была первая в истории России спецоперация? Возведённая в ранг государственной политики, беспрецедентная по масштабам и системности, предусматривавшая несколько градаций репрессий и селекцию населения целых регионов – «перебор людишек», как тогда выражались. Плюс мероприятия по пресечению обращения информации. И всё это – в условиях длительного повсеместного режима чрезвычайного положения.
Неизбежный «побочный» эффект известен. Поставленные быть хозяевами жизни и смерти всех, кто вне опричнины, «излюбленные слуги государевы» быстро обратились своекорыстной кровожадной сворой. Столь же неизбежно расцвели клевета и донос. Много позднее один из очевидцев той кровавой эпопеи осмелился письменно отозваться об окружении Ивана IV: «наветники презлыя и поразиты прелукавыя и разбойники и всяких скверн нечистых исполненныя человеци». Они «содеяше ненависть и злыми своими гнусными умышлениями… аки змии распыхахуся и всякая злая вещь соплетеся». Один из оных «поразитов», Генрих Штаден, – опричник-иноземец, коих немало было в окружении Ивана Васильевича, даром что сам по локоть в крови, и тот на склоне лет ужасался: «В ту пору было убито столько тысяч духовных и мирян, что никогда ни о чем подобном и не слыхивали на Руси… Всемогущий Бог… наказал Русскую землю так тяжко и жестоко, что никто и описать не сумеет…» И впрямь! Безвинно убиенных мирян набралось бессчетно. Сами душегубы-опричники не могли упомнить множества из тех, кого «отделали ручным усечением». Так и пришлось записать в «синодике» – пространном поминальном списке казнённых, что составлен по фарисейскому указу Грозного: «А которые имена не писаны, или в котором месте писаны 10 или 20 или 50 [человек], то ты, Господи, сам ведаешь имена их». Что же до духовенства, как известно, в числе замученных оказался и сам митрополит Московский и всея Руси – святитель Филипп…
Опричники шли по следу Георгия годами, «перебирая» всех, отыскивая среди них тех, кто что-то знал, безжалостно уничтожая недоумевающих и пытавшихся сопротивляться, пыткой вытягивая нужные сведения, а потом убивая всех, с кем общался или мог общаться «носитель информации»: жен, детей, родню, соседей, слуг, крестьян в поместьях, священников в храмах и монастырях с их «тайной исповеди»… Так кровавой косой выкашивали всех, кто просто мог что-то слышать. Но всем рот так и не заткнули. Народные песни до конца XIX века уверяли: зверствовал Иван лишь потому-де, что присвоил венец брата своего и искал того, чтобы вконец истребить. Братом Грозного в преданиях выступал благородный Кудеяр-атаман – так сказать, наш ответ «Железной маске» и Робин Гуду, вместе взятым.
«Делу венец…»
Завершилось всё погромами Новгорода, Торжка и Твери в 1570-м. Видно, именно в Твери, еще помнившей об утрате своей независимости и потому благосклонной к неугодным царю Московскому, настиг-таки Иван своего соперника. Свидетельствуют иностранные современники – датский посланник Якоб Ульфельд: «Город Тверь разгромили потому, что в оном было жилище убитого князя, то есть брата великого князя»; пастор и писатель Пауль Одерборн: «Пытавшийся укрыться в своем доме брат Иоанна захвачен, закован в цепи, подвергнут пытке и убит». Следствие закончено – забудьте!
Эпилогом розысков стала массовая казнь 25 июля 1570 года в Москве на «Поганой луже», как именовались нынешние Чистые пруды. За день при личном участии царя зарезали, зарубили, сварили живьем, посадили на кол несколько сот человек – видных государственных чиновников вместе с женами и детишками. Официальные обвинения – коррупция и шпионаж (выражаясь сегодняшним языком) – обеспечили сочувствие и даже одобрение казням со стороны москвичей. Реальный результат – зачистка верхушки госаппарата от всех, кто мог знать о панических приготовлениях царя укрыться за морем.
Всё! Угроза ликвидирована. Грозный более не нуждается ни в опричнине, ни в заморском убежище, ни в навязанных ему Англией нелепых для тогдашней России союзниках вроде Швеции. Тут же отменяются льготы англичанам, конфискуются все их товары, королеве направляется письмо в таких выражениях, что текст его и по сей день если и печатают, так лишь с пространными купюрами. А условием союза со шведами издевательски выставляется ни много ни мало присылка заложницей персонально супруги короля Юхана! При всём этом иноземные послы отмечают: «Московский царь точно ожил».
Опричнину ликвидировали столь стремительно, что историкам осталось теряться в догадках также и на сей счёт. А может, отменил её царь именно потому, что исполнила своё предназначение? Неизбежно настал черёд тех, кто хоть что-то достоверно знал о ходе «розыска». Руководители опричнины жестоко уничтожены. Все без исключения! «Повезло» лишь пресловутому Малюте Скуратову – Бельскому, который как раз тогда сподобился погибнуть при штурме крепости Пайда в Ливонии. Хотя кто знает, откуда прилетела его пуля?
Уничтожили не только людей – нет целых пластов документов. Кстати, давно удивлялись странностям: опричнина управлялась без участия каких-либо специальных ведомств с их неизбежным делопроизводством – практически безбумажно! Все опиралось на личную волю царя и персональную ответственность лично связанных с ним исполнителей. Такое не слишком полезно в делах хозяйственных, зато явно разумно для дел тайных. Короче, результат оказался подобен тому, как если бы держать ответ пришлось некоему «исполнителю» с предусмотрительно урезанным языком. Трудно истолковать это иначе, как государственную акцию по фальсификации истории. Пристойно выглядеть в глазах потомков всяк стремится, но здесь речь шла не просто о пристойности…
Итак, Георгий ликвидирован, память о нем стерта, следы запутаны. Казалось, навсегда. И коли б не ОГПУ со своим гробокопательством и, конечно, не усилия тех исследователей, которые впервые приблизились к внятному объяснению целей опричнины и зверств Ивана Васильевича, мы бы так ничего и не узнали.
…А проклятие Соломонии Сабуровой, по всему выходит, сбылось. Да как! Помер в муках Василий III, отравлена Елена Глинская, жестоко убит Овчина-Телепень-Оболенский, да и его законный сын Федор, а сес
