18 февраля 1915 года полковника Сергея Николаевича Мясоедова арестовали, обвинили в измене, а уже 18 марта военно-полевой суд приговорил его к смертной казни через повешение. Мясоедову все происходящее представлялось диким недоразумением; он написал матери: “Я, безусловно, ни делом, ни намерением не виноват и не знаю, в чем меня обвиняют”. В официальном сообщении о казни утверждалось, что Мясоедов был замечен в связях с агентами “одной из воюющих держав” — и именно на этом основании был обвинен военно-полевым судом и повешен. В глазах публики Мясоедов стал главным, если не единственным виновником поражения России в Мазурских боях в январе-феврале 1915 года и превратился в живое (казненное) воплощение измены вообще, той измены, которая будто бы сводила на нет все усилия армии и была главной причиной военных неудач.
И советские, и эмигрантские историки реабилитировали Мясоедова еще в конце 1960-х годов, но только в 1992-м, после открытия российских архивов, американский историк Уильям Фуллер в книге “Внутренний враг” (которая теперь вышла в прекрасном русском переводе М. Маликовой) изложил полную историю дела Мясоедова (и его покровителя, военного министра Сухомлинова) и подробно рассказал, каким образом Мясоедов превратился в козла отпущения.
Довоенная часть книги читается как то ли плутовской, то ли сатирический роман: Мясоедов — пограничный офицер, удачливый охотник за контрабандистами, неудачливый коммерсант, сердцеед, жертва интриг и газетной клеветы. Но постепенно все эти мелкие, почти ничтожные и пока что бескровные сюжеты создают ему такую репутацию, что Мясоедов оказывается самой удобной жертвой в глазах и доносчиков, и газетчиков, и военных, и общественности. И тут реалистический плутовской роман превращается во что-то вроде набоковского “Приглашения на казнь”, поскольку процесс Мясоедова никак нельзя назвать судебной ошибкой — это было настоящее юридическое убийство: большинство действующих лиц понимали, что речь идет о казни невиновного. Например, по одной из версий, когда в марте 1915 года военный прокурор подал рапорт, полностью оправдывавший Мясоедова, верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич наложил на этот рапорт резолюцию: “А все-таки повесить”.
Сам Фуллер, говоря об этой стороне дела, оставляет отстраненный тон историка и пишет так: “Поведение некоторых политиков, как либеральных, так и консервативных, а также кое-кого из генералитета в деле Мясоедова-Сухомлинова в нравственном смысле оказалось столь чудовищным, что невозможно не содрогнуться. Принести в жертву политической целесообразности жизнь невинного человека — это подлость. Но еще большая подлость — разбить его семью, обесчестить страдальца и самое его имя смешать с грязью”.
Поразительно единодушие, с которым чуть ли не все слои общества поверили в справедливость приговора, в виновность Мясоедова,— но дело в том, что всем слоям общества эта виновность была на руку. Роковым для Мясоедова образом совпало так, что правящие круги надеялись свалить на него вину в военных неудачах, а оппозиция, наоборот, увидела в нем символ разложившегося режима. Даже после революции приговор варшавского военно-полевого суда не был поставлен под сомнение — и Мясоедов воспринимался не как жертва царизма, а как воплощение его гнуснейших сторон. Когда в начале 1930-х годов брата Мясоедова хотели назначить преподавателем Московского гидрометеорологического института, занимавший там кафедру бывший офицер императорской разведки написал директору института протестующее письмо: “Брат печально известного предателя (пусть даже предателя царского режима) никак не может быть наставником советской молодежи”.
Из той эпохи мы помним другие громкие процессы над невиновными — дело Дрейфуса, дело Бейлиса, и прогрессивная общественность до сих пор умиляется тому, как она спасла этих несчастных, как им сочувствовала. А Мясоедов был настолько же невиновен, как и они,— но у него не нашлось не только громких заступников, но даже и сочувствующих. Молодец был бы тот, кто действительно сумел бы написать роман вот о такой невинной жертве — ненавистной всем, непрезентабельной, сомнительной, не вызывающей ни сочувствия, ни умиления.
