Революции 1917 года с их трагическими последствиями, разделившие русский народ на враждебные друг другу лагери и классы, закономерно отразились и на сообществе художников бывшей империи. Многие из этих людей не могли найти себе места в Советской России, вынуждены были эмигрировать. Однако покинуть страну оказалось проще, чем разорвать духовную связь с русской культурой. Они и за границей продолжали создавать родные пейзажи, обращаться к сюжетам отечественной истории, писали ностальгические мемуары… О некоторых из них — самых известных эмигрантах первой волны — «Свой» уже рассказывал. На сей раз обратим внимание на других (тоже очень талантливых и плодовитых) — тех, о ком у нас вспоминают значительно реже.
К массовому переселению деятелей искусств из России Западная Европа к началу 1920-х была, можно сказать, морально и эстетически была подготовлена. Имевшие огромный успех Дягилевские сезоны и иные гастроли наших соотечественников пробудили в Старом Свете интерес ко всему русскому еще до революции. Столица Франции, где в 1900-е возникла интернациональная по своему духу «парижская школа», и вовсе стала мощным плавильным котлом. Именно там, в Париже, осели многие эмигранты, в том числе Александр Бенуа, представитель знаменитой творческой династии, человек многих талантов: художник, критик, идеолог объединения мирискусников.
Обладатель тонкого вкуса, строгий критик, он ценил искусство ради искусства, а передвижников не любил за дидактичность. Подобно Константину Сомову Бенуа создавал идиллические картины об эпохе «короля-солнца» Людовика XIV, ощущал себя гражданином мира, в чем вполне откровенно признавался: «Я так и не дозрел, чтобы стать настоящим патриотом, я так и не узнал пламенной любви к чему-то огромно-необъятному, не понял, что его интересы — мои интересы, что мое сердце должно биться в унисон с сердцем этой неизмеримой громады. Таким, видно, уродом я появился на свет, и возможно, что причиной тому то, что в моей крови сразу несколько (столь между собой завраждовавших) родин — и Франция, и Неметчина, и Италия. Лишь обработка этой мешанины была произведена в России, причем надо еще прибавить, что во мне нет ни капли крови русской. Однако в нашей семье я один только таким уродом и был, тогда как мои братья все были русские пламенные патриоты с большей или меньшей примесью чего-то скорее французского или итальянского в характере. Факт во всяком случае остается: я Россию как таковую, Россию в целом знал плохо, а в характерных чертах ее многое даже претило мне, и это еще тогда, когда я о существовании каких-то характерных черт не имел ни малейшего понятия».
Подобный «космополитизм», однако, не мешал Бенуа создавать иллюстрации к сочинениям Пушкина, воспроизводя в мельчайших деталях быт Золотого века русской поэзии. Известно, что к произведениям Александра Сергеевича он возвращался и в эмиграции: в середине 1940-х создал 44 акварели к «Капитанской дочке». На всю жизнь сохранил особое отношение к Петербургу и писал об этом так: «Любил я его уже и тогда, когда вовсе не понимал, что вообще можно «любить» какие-то улицы, каменные нагромождения, каналы, какой-то воздух, какой-то климат и всевозможные лики сложного целого, менявшиеся в зависимости от времени года, от часа дня, от погоды. «Открывал» я Петербург в течение многих лет, в сочетании с собственными настроениями и переживаниями, в зависимости от радостей и огорчений своего сердца».
Бенуа создал серию «Воспоминания» с видами Северной Венеции и пригородов, написанными по памяти. Архитектуру воспроизвел невероятно точно, что, впрочем, неудивительно: среди его предков были выдающиеся зодчие Николай Бенуа и Альберт Кавос. Мемуары Александра Николаевича, описывающие быт и культурную жизнь утраченной России, наверное, не менее ценны для потомков, чем его картины и рисунки.
Еще один мирискусник Мстислав Добужинский тоже до конца дней своих был очарован Санкт-Петербургом. Будущий художник появился на свет в Новгороде, где жил его дед по материнской линии, священник. Здесь мальчик проводил летние месяцы, однако жизнь семьи была связана в основном с городом на Неве: «В ранней юности, когда начиналась разлука с Петербургом, — вспоминал Добужинский, — у меня долго длилась мучительная тоска по нему, и я мечтал, как о счастье, о жизни в Петербурге».
Еще в молодости он на два года уехал за рубеж — учиться в мюнхенской школе Антона Ажбе, у которого оттачивали свои навыки Иван Билибин, Игорь Грабарь, Василий Кандинский, Кузьма Петров-Водкин и другие. О своем возвращении в Россию на рубеже веков Мстислав Валерианович много позже рассказывал: «Красоты Петербурга, его стройный и строгий вид и державное течение Невы — все это были мои первые, непосредственные и пассивные впечатления детства, которые и остались родными на всю жизнь, но как художник «активно» я воспринял Петербург гораздо позже, уже зрелым. Этому помогла новая и длительная разлука. После двухлетней безвыездной жизни и учения за границей — по возвращении в Петербург он вдруг мне показался совсем в ином свете. Я его немного «забыл», и тут, по сравнению со всем виденным в Европе, я стал смотреть на него как бы новыми глазами и только тогда впервые понял все величие и гармонию его замечательной архитектуры… Но не только эта единственная красота Петербурга стала открываться моим глазам — может быть, еще более меня уколола изнанка города, его «недра» — своей совсем особенной безысходной печалью, скупой, но крайне своеобразной живописной гаммой и суровой четкостью линий. Эти спящие каналы, бесконечные заборы, глухие задние стены домов, кирпичные брандмауеры без окон, склады черных дров, пустыри, темные колодцы дворов — все поражало меня своими в высшей степени острыми и даже жуткими чертами. Все казалось небывало оригинальным и только тут и существующим, полным горькой поэзии и тайны».
Град Петра он рисовал часто, иллюстрировал произведения Достоевского, других русских классиков — Лермонтова, Лескова, Карамзина. Любимый объект наблюдений драматически менялся на глазах: февраль и октябрь 1917-го, холод, голод, прочие жуткие отголоски охватившей страну Гражданской войны… Впоследствии Добужинский рассказывал: «Я пережил в Петербурге все революционные годы. С революцией 1917 года Петербург кончился. На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты, и я постарался посильно запечатлеть его страшный, безлюдный и израненный облик. Это был эпилог всей его жизни — он превращался в другой город — Ленинград, уже с совершенно другими людьми и совсем иной жизнью».
Мастер посвятил бывшей имперской столице серию литографий «Петербург в 1921 году», показал Северную Венецию опустошенной и беззащитной, утратившей прежнее великолепие. Проиллюстрировал повесть величайшего русского прозаика: «Последним моим «прости» Петербургу были мои иллюстрации к «Белым ночам» Достоевского, куда я вложил всю мою любовь к Петербургу».
Добужинский навсегда покинул Россию в 1924-м, приняв литовское гражданство (его отец был представителем древнего литовского рода).
Но и за границей любимый город был с ним, не отпускал. Переехавший в Европу художник продолжал иллюстрировать отечественную классику. В 1937 году вышел английский перевод «Евгения Онегина» с его рисунками (год спустя в Париже опубликовали русское издание). Много работал Мстислав Валерианович и для театра: в декорациях к операм по произведениям Пушкина возрождал образы дореволюционной России.
В 1939 году он по приглашению Михаила Чехова перебрался в Штаты. Там обратился к русской истории, выполнив декорации к оперным постановкам «Хованщина» и «Борис Годунов». В 1943-м хорошо помнивший Петербург страшных лет Гражданской войны Добужинский создал цикл, посвященный блокаде, которую, очевидно, остро переживал. В 1951 году художник завершил работу над иллюстрациями к «Слову о полку Игореве», монохромными экспрессивными рисунками. В этих поздних вещах отразились тоска автора по утраченной стране, любовь к ее истории и культуре.
Футурист Давид Бурлюк тоже всю свою жизнь был связан с Россией, причем в отличие от коллег-эмигрантов даже заигрывал с советской властью. В 1918–1920-е он — вместе с друзьями Василием Каменским и Владимиром Маяковским — ездил по Уралу, Сибири и Дальнему Востоку. А в 1920-м отправился в Японию, где провел два года. В Стране восходящего солнца Бурлюк получил то, о чем мечтал: славу, признание коллег и хорошие гонорары. Для японской публики стал проводником футуризма, новым Маринетти, оказал большое влияние на тамошних художников. Будучи страстным путешественником, изъездил Японию вдоль и поперек. Но и этого показалось мало, в 1922 году мастер вместе с семьей отправился в Америку. Побывать в Штатах Давид Давидович мечтал давно, как и Маяковский, и оба достигли цели: прибывший в 1925-м в США «пролетарский поэт» навестил старого друга.
В этой стране сорокалетнему Бурлюку пришлось начинать практически с нуля. Он не терял связи с Родиной, более того — взялся играть за океаном роль этакого эмиссара советского государства: «Я сам работы постоянной в рабочих организациях найти не мог, но начал еженедельно зарабатывать «кое-что»: чтением лекций для рабочих о жизни, делах и строительстве в стране Ленина, что помогло на время отгонять волка от нашего семейного очага… До великого краха банков и биржи в 1929 году это улучшило временно наше положение — семьи американских новопоселенцев. Но чтение лекций в рабочих клубах все же являлось большим подспорьем бюджету и было радостной культурной услугой дорогой советской Родине — говорить американским рабочим, русским массам правду о новой жизни на Родине. Под моим лидерством, учительством — благодаря газетам, открывшим страницы для юных талантов, — были организованы литературные общества: имени Горького, «Серп и Молот», Общество пролетарских писателей, тесно связанные тогда с Коммунистической партией США. Многие выпустили свои книги. Устраивались в рабочих клубах вечера поэзии. Об этом и этих книгах будет дан подробный текст при передаче этого собрания: «Русские пролетарские писатели в США (1923–1935 гг.)» в мой архив при Библиотеке им. Ленина в Москве».
Бурлюк участвовал в собраниях «Клуба Джона Рида», объединявшего художников и литераторов левых взглядов. Работы Давида Давидовича вместе с произведениями его американских единомышленников были показаны в 1931 году в Москве на двух выставках, потом — в Ленинграде и Харькове. Мастер дважды приезжал в СССР — в 1956-м и 1965-м. Художественным воспоминанием об этом стала картина «Крым», написанная в 1956 году.
Этот русский американец не мог остаться в стороне и от военной темы. В 1944 году он написал картину «Дети Сталинграда». Эпичная по замыслу и воплощению, она вызывает ассоциации с «Герникой» Пикассо. В конце 1940-х мастер, по свидетельству исследователя его творчества Евгения Деменока, подал в советское консульство прошение о возвращении на Родину. Ответа не последовало. «Отец русского футуризма» провел остаток своей жизни в Штатах, и его прах, согласно завещанию, был развеян родственниками над водами Атлантики.
Материал опубликован в ноябрьском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».
