В понедельник 25 ноября 1913 года [все даты до 1918 года приводятся по старому стилю — В. А.] скучающие обыватели под заголовком «Самоубийство курсистки» прочитали в московской газете «Столичная жизнь» такое вот небольшое сообщение:
Вчера, вечером, в доме Константинопольского подворья, по Крапивенскому пер., застрелилась из револьвера слушательница Высших женских курсов Полторацкой, дочь надворного советника, Надежда Григорьевна Львова. Незадолго до смерти она говорила с кем-то по телефону. Никаких записок покойная не оставила. Смерть наступила мгновенно: пуля попала в сердце.
Вспоминает Владислав Ходасевич («Брюсов», 1924 год):
… Часов в 11 она звонила ко мне — меня не было дома. Поздним вечером она застрелилась. Об этом мне сообщили под утро.
Через час ко мне позвонил Шершеневич и сказал, что жена Брюсова просит похлопотать, чтобы в газетах не писали лишнего. Брюсов мало меня заботил, но мне не хотелось, чтобы репортеры копались в истории Нади. Я согласился поехать в «Русские ведомости» и в «Русское слово»…
Несмотря на хлопоты Владислава Ходасевича, кое-какие подробности случившегося в печать всё-таки просочились. Газета «Русское слово», 26 ноября 1913 года, вторник:
В воскресенье, вечером, застрелилась молодая поэтесса Над. Григ. Львова.
Застрелившаяся оставила на имя поэта В.Я. Брюсова письмо и целую кипу рукописей…
Около 9 ч. вечера г-жа Л. позвонила по телефону к г-ну Б. и просила приехать к ней.
Г-н Б. ответил, что ему некогда — он занят срочной работой. Через несколько минут г-жа Л. снова подошла к телефону и сказала г-ну Б.:
— Если вы сейчас не приедете, я застрелюсь.
Затем она ушла в свою комнату… В квартире царила полная тишина. Минут пять спустя после разговора г-жи Л. с г-ном Б. в комнате грянул выстрел…
Далее в заметке сообщалось, что Надежда Львова нашла ещё силы выйти из комнаты и попросить соседа позвонить по какому-то номеру. Сосед позвонил — к телефону подошёл Брюсов. Вскоре он приехал, но умиравшей уже не хватило сил говорить…
До глубины души потрясённый её смертью, Брюсов не взял ни адресованного ему письма, ни рукописей. Он уехал. Прибывшая на место происшествия полиция опечатала все бумаги…
Белый, белый, белый, белый, Беспредельный белый снег… Словно саван помертвелый — Белый, белый, белый, белый — Над могилой прежних нег. Словно сглаженные складки Ненадёванной фаты… Мир забыл свои загадки, Мир забылся грёзой сладкой В ласке белой пустоты. Ни движенья… Ни томленья… Бледный блеск и белизна… Всех надежд успокоенье, Всех сомнений примиренье — Холод блещущего сна.
В предсмертном письме погибшей женщины, которое Валерий Брюсов тогда же и прочитал, но оставил его полиции, было написано следующее:
И мне уже нет [сил?] смеяться и говорить теб[е], без конца, что я тебя люблю, что тебе со мной будет совсем хорошо, что не хочу я «перешагнуть» через эти дни, о которых ты пишешь, что хочу я быть с тобой. Как хочешь, «знакомой, другом, любовницей, слугой», — какие страшные слова ты нашел. Люблю тебя — и кем хочешь, — тем и буду. Но не буду «ничем», не хочу и не могу быть. Ну, дай же мне руку, ответь мне скорее — я все-таки долго ждать не могу (ты не пугайся, это не угроза: это просто правда). Дай мне руку, будь со мной, если успеешь прийти, приди ко мне. А мою любовь — и мою жизнь взять ты должен. Неужели ты не чувствуешь [одно слово неразборчиво] этого. В последний раз — умоляю, если успеешь, приди. Н.
Брюсов не был и не мог быть на похоронах Надежды Львовой. Немедленно после её смерти он уехал из Москвы — сначала в Петербург, а затем в один из санаториев под Ригой, где он и провёл почти полтора месяца…
Не проклинай меня за медленные муки, За длинный свиток дней без солнца и огня, За то, что и теперь, в преддвериях разлуки, Я так же свято жду невспыхнувшего дня! Я помню: гасли дни и гасли жизни стуки. Ты уходил и вновь ты приходил, кляня… За то, что слёз моих вонзались в сердце звуки, Не проклинай меня! В последний раз к тебе тяну с мольбою руки… За то, что к вечным снам томительно маня, Я, так любя, сама сковала цепь разлуки, Не проклинай меня!
Дочь мелкого почтового служащего, Надежда Львова до своих девятнадцати лет была далека от того, чтобы самой писать стихи. Еще в гимназии, которую она закончила в 1908 году с золотой медалью, она выполняла отдельные поручения подпольной организации большевиков. Её «соратниками по борьбе» были, например, Илья Эренбург, Николай Бухарин и Григорий Сокольников — почти её ровесники. Тогда же, в 1908 году, Надежда Львова была даже и арестована, но вскоре отпущена на поруки отца, поскольку на момент ареста ей ещё не исполнилось семнадцати лет. Впрочем, она успела гордо заявить жандармскому офицеру: «Если вы меня выпустите, я буду продолжать моё дело».
…И Данте просветленные напевы, И стон стыда — томительный, девичий, Всех грёз, всех дум торжественные севы Возносятся в непобедимом кличе. К тебе, Любовь! Сон дорассветной Евы, Мадонны взор над хаосом обличий, И нежный лик во мглу ушедшей девы, Невесты неневестной — Беатриче. Любовь! Любовь! Над бредом жизни чёрным Ты высишься кумиром необорным, Ты всем поешь священный гимн восторга. Но свист бича? Но дикий грохот торга? Но искаженные, разнузданные лица? О, кто же ты: святая — иль блудница!
Илья Эренбург («Люди, годы, жизнь»):
… Надя любила стихи, пробовала читать мне Блока, Бальмонта, Брюсова… Я издевался над увлечением Нади, говорил, что стихи — вздор, «нужно взять себя в руки». Несмотря на любовь к поэзии, она прекрасно выполняла все поручения подпольной организации. Это была милая девушка, скромная, с наивными глазами и с гладко зачесанными назад русыми волосами… Я часто думал: вот у кого сильный характер!..
«Милая девушка, скромная, с наивными глазами»… Вспоминает Владислав Ходасевич:
… Надя Львова была не хороша, но и не вовсе дурна собой… Сама она была умница, простая, душевная, довольно застенчивая девушка. Она сильно сутулилась и страдала маленьким недостатком речи: в начале слов не выговаривала букву «к»: говорила «’ак» вместо «как», «’оторый», «’инжал»…
Продолжать большевистское дело Надежде было не суждено. В 1910 году она впервые попробовала писать стихи, и весной следующего года принесла их в редакцию журнала «Русская мысль». Так судьба свела её с Валерием Брюсовым, её кумиром и признанным поэтическим мэтром.
Небо бледнее и кротче.
Где-то звонят к вечерне…
Тебе, моё одиночество,
Мои песни вечерние!
Вот, вспыхнут лампочки пышные,
Раскроются книги любимые,
А сердце заплачет неслышно:
«Ах, жизнь идёт мимо!»
И я над нею, унылая, —
Лунатик на узком карнизе, —
И тот, кого так любила я,
Он ко мне никогда не приблизится!
Вокруг всё молчит суеверно,
Колокольные смолкли пророчества…
Тебе мои песни вечерние,
Моё одиночество!
1913 год
Валерий Брюсов был старше Надежды на 18 лет. Деловое знакомство быстро переросло во флирт, льстивший им обоим. Видимо, уже через полгода они миновали и стадию простого флирта.
Влюблённый Брюсов одарил юную поэтессу своим покровительством. В 1912 году стихи Надежды Львовой были опубликованы в нескольких журналах, а в следующем году вышел в свет её первый (и последний) поэтический сборник «Старая сказка. Стихи 1911-1912 гг.» — с предисловием Брюсова.
Я была в каких-то непонятных странах: В небесах, быть может. Может быть, в аду. Я одна блуждала в голубых туманах И была бессильна… В жизни — как в бреду. Колыхались звоны… Я не помню звуков. Голоса дрожали… Я не помню слов. Сохранились только перебои стуков Разбивавших сердце острых молотков. Кто-то плакал страстно. Кто-то к небу рвался. Я — была покорна. Я — не помню дней. Лунный луч склонялся. Лунный плач смеялся, Заплетая нежно кружево теней. Мертвенная ласка душу убивала, Убивая чары радости земной… Но теперь мне в безднах солнце засверкало. Солнце! Солнце! Снова! Снова — ты со мной!
Брюсов был влюблён. Но и только. Для него Надежда Львова была лишь очередным — быть может, сильным — увлечением на фоне его семейной жизни. Он дал Надежде всё, что умел дать. Мог ли он дать ей больше? Владислав Ходасевич:
… Он не любил людей, потому что, прежде всего, не уважал их. Это, во всяком случае, было так в его зрелые годы… В эротике Брюсова есть глубокий трагизм, но не онтологический, как хотелось думать самому автору, — а психологический: не любя и не чтя людей, он ни разу не полюбил ни одной из тех, с кем случалось ему «припадать на ложе». Женщины брюсовских стихов похожи одна на другую, как две капли воды: это потому, что он ни одной не любил, не отличил, не узнал. Возможно, что он действительно чтил любовь. Но любовниц своих он не замечал… Он любил литературу, только её. Самого себя — тоже только во имя её…
Брюсов дал Надежде Львовой всё, что он умел дать. Надежда отдала Брюсову всё — без оговорок. В письме к Брюсову от 9 сентября 1912 года она написала такие строки:
… И, как и Вы, в любви я хочу быть «первой» и единственной. А Вы хотели, чтобы я была одной из многих? Вы экспериментировали с ней, рассчитывали каждый шаг. Вы совсем не хотите видеть, что перед Вами не женщина, для которой любовь — спорт, а девочка, для которой она всё…
Нет, это ещё не было концом. Потом ещё наступило примирение, и июль 1913 года они вместе провели в Финляндии. Но Надежда слишком поздно осознала своё место в жизни любимого человека. Достигнув своего пика, её любовь рухнула в пропасть…
Опять аметистовый вечер.
Прозрачно-холодные ткани
Набросила осень на плечи.
О, час предзакатных мечтаний!
Мне как-то не жаль, что одна я,
Что ты — безвозвратно далёко.
Как вечер, душа умирает
Без жалоб, без слёз, без упрёка.
Я знаю, что это расплата
За всё, чего я не свершила…
Последние искры заката
Плащом своим осень закрыла.
15 сентября 1913 года
А.В. Лавров, хорошо знакомый с архивом Валерия Брюсова и опубликовавший из него некоторые материалы, связанные с Надеждой Львовой, пишет следующее (De Visu, 1993 год, № 2):
… Для Львовой любовь, овладевшая ею, составляла всё её существо, была единственным содержанием её жизни, и она ожидала от Брюсова взаимного чувства, исполненного такой же полноты и интенсивности. Этого он ей дать не мог. Не готов он был и к разрыву с женой, на чем настаивала Львова. Понимая, что отношения зашли в тупик, что изменить свой семейный уклад он не в силах, Брюсов готов был прекратить эту, уже мучительную для них обоих связь, но Львова восприняла симптомы его охлаждения и отдаления как полную жизненную катастрофу…
Все стихотворения Надежды, написанные ею после возвращения из Финляндии, пронизаны ощущением этой надвигающейся катастрофы и собственным бессилием ей воспротивиться. Никого не нашлось рядом с нею, кто бы помог ей в тот критический период и кто бы её спас. Никого. Она осталась одна — простая добрая девочка, такая сильная вместе со всеми, но такая слабая наедине с собой.
Я покорно принимаю всё, что ты даёшь: Боль страданья, муки счастья и молчанье-ложь. Не спрошу я, что скрывает сумрак этих глаз: Всё равно я знаю, знаю: счастье — не для нас. Знаю ж, что в чарах ночи и в улыбке дня Ты — покорный, ты — влюблённый, любишь не меня. Разрывая наши цепи, возвращаясь вновь, Ты несмело любишь нашу первую любовь. Чем она пылает ярче, тем бледнее я… Не со мною, не со мною — с ней! мечта твоя. Я, как призрак ночи, таю, падаю любя, Но тоска моей улыбки жалит не тебя. Ты не видишь, ты не знаешь долгих, тёмных мук, Мой таинственный, неверный, мой далёкий друг. Ты не знаешь перекрёстков всех дорог любви… Как мне больно. Как мне страшно. Где ты? Позови.
Анна Ахматова («Русская мысль, 1914 год, № 1»):
… Её стихи, такие неумелые и трогательные, не достигают той степени просветлённости, когда они могли бы быть близки каждому, но им просто веришь, как человеку, который плачет…
Поздним воскресным вечером 24 ноября 1913 года Надежда Львова поднесла к груди револьвер — странный подарок поэта Валерия Брюсова, любимого ею человека…
Будем безжалостны! Ведь мы — только женщины.
По правде сказать — больше делать нам нечего.
Одним ударом больше, одним ударом меньше…
Так красива кровь осеннего вечера!
Ведь мы — только женщины! Каждый смеет
дотронуться,
В каждом взгляде — пощёчины пьянящая боль…
Мы — королевы, ждущие трона,
Но — убит король.
Ни слова о нём… Смежая веки,
Отдавая губы, — тайны не нарушим…
Знаешь, так забавно ударить стэком
Чью-нибудь орхидейно раскрывшуюся душу!
Октябрь 1913 года
Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»:
… По ранимости и распахнутости, по бешенству чувств Надежда Львова предсказывала будущую Марину Цветаеву. Кто знает, может, несовершенство её стихов было еще делом поправимым. Может, ей помогло бы совершенство её чувств в любви, её всеотдайность, не настроенческая, а поражающая одноадресным постоянством, такой сгущённостью чувств, которая, казалось бы, могла её спасти от захлестывающих и накрывающих с головой волн, помочь удержаться на поверхности столь плотной, как перенасыщенная солью вода. Но такая перенасыщенность в личных отношениях иногда пугает менее смелых, чем женщины, мужчин, когда бушевание страстей может сбить с ног…
На могиле Надежды Львовой, по свидетельству Эренбурга, была выбита строка из Данте: «Любовь, которая ведет нас к смерти»…
… Но когда я хотела одна уйти домой,
Я внезапно заметила, что вы уже не молоды,
Что правый висок у вас почти седой —
И мне от раскаяния стало холодно…
Октябрь 1913 года
Вспоминает Владислав Ходасевич:
… Надю хоронили на бедном Миусском кладбище, в холодный, метельный день. Народу собралось много. У открытой могилы, рука об руку, стояли родители Нади, приехавшие из Серпухова [Ходасевич оговорился: родители Надежды Львовой жили не в Серпухове, а в Подольске, где у них был небольшой деревянный дом — В. А.], старые, маленькие, коренастые, он — в поношенной шинели с зелёными кантами, она — в старенькой шубе и в приплюснутой шляпке. Никто с ними не был знаком. Когда могилу засыпали, они, как были, под руку, стали обходить собравшихся. С напускною бодростью, что-то шепча трясущимися губами, пожимали руки, благодарили. За что? Частица соучастия в брюсовском преступлении лежала на многих из нас, всё видевших и ничего не сделавших, чтобы спасти Надю. Несчастные старики этого не знали. Когда они приблизились ко мне, я отошёл в сторону, не смея взглянуть им в глаза, не имея права утешать их…
В одном из писем Брюсова, ещё до похорон Надежды, есть такие строки: «Эти дни, один с самим собой, на своём Страшном Суде, я пересматриваю всю свою жизнь, все свои дела и все помышления. Скоро будет произнесён приговор»…
Мне заранее весело, что я тебе солгу,
Сама расскажу о небывшей измене,
Рассмеюсь в лицо, как врагу, —
С брезгливым презрением.
А когда ты съёжишься, как побитая собака,
Гладя твои седеющие виски,
Я не признаюсь, как ночью я плакала,
Обдумывая месть под шприцем тоски.
1 ноября 1913 года
Я не был на твоей могиле; Я не принёс декабрьских роз На свежий холм под тканью белой; Глаза других не осудили Моих, от них сокрытых, слёз. Ну что же! В неге онемелой, Ещё не призванная вновь, Моих ночей ты знаешь муки, Ты знаешь, что храню я целой Всю нашу светлую любовь! Что ужас длительной разлуки Парит бессменно над душой, Что часто ночью, в мгле холодной, Безумно простирая руки, Безумно верю: ты со мной! Что ж делать? Или жить бесплодно Здесь, в этом мире, без тебя? Иль должно жить, как мы любили, Жить исступлённо и свободно, Стремясь, страдая и любя?
Я не был на твоей могиле.
Не осуждай и не ревнуй!
Мой лучший дар тебе не розы:
Всё, чем мы вместе в жизни жили,
Все, все мои живые грёзы,
Все, вновь назначенные, слёзы
И каждый новый поцелуй!
8 января 1914 года
Спустя немногим более десяти лет, 9 октября 1924 года, Валерий Брюсов скончался в результате крупозного воспаления лёгких. Он похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище.
Могила Надежды Львовой у западной ограды Миусского кладбища — утеряна навсегда.
Валентин Антонов, июль 2008 года
