Трубадуры лысенковщины
Президент белорусской Академии наук пытался противостоять Лысенко, но в итоге был снят со всех постов и подвергнут остракизму
Фото: ozon.ru
Валерий Сойфер. Сталин и мошенники в науке. – М.: Добросвет. Городец, 2016. – 480 с.
Это второе, дополненное издание книги, энциклопедической по охвату материала и широте рассматриваемых проблем. Она посвящена гонениям на генетику и другие науки в СССР. Автор – доктор физико-математических наук, почётный профессор МГУ им. Ломоносова, лауреат международной медали Г. Менделя «За открытия в биологии» – подробно рассказывает об «охоте на ведьм» в СССР, вылившейся в фактический запрет генетики и в процветание откровенных мошенников типа Трофима Лысенко и Ольги Лепешинской.
В роли ведьм в науке для власти выступали учёные с мировым именем, такие как Николай Кольцов и Николай Вавилов. По злой иронии судьбы именно Вавилов способствовал в начале 1930-х первым шагам Лысенко на пути к славе, использовал свой аппаратный вес для того, чтобы пропихнуть «биолога от сохи» в академики АН Украины (та, надо сказать, долго этому сопротивлялась). Позднее во многом из-за публичных доносов Трофима Лысенко Вавилов и был арестован, он умер от голода в саратовской тюрьме. Лысенко же продолжал наслаждаться жизнью, обещать спасение сельского хозяйства благодаря ветвистой пшенице и прочим чудесам, в которые руководители страны верили тем охотнее, чем хуже шли дела в сельском хозяйстве. Несмотря на сопротивление большинства учёных, Трофима Денисовича поддерживал не только Сталин, но и Хрущёв, настоявший на его возвращении в президенты ВАСХНИЛ.
В книге приводятся воспоминания свидетелей о том, как Хрущёв в 1960-х истерил в присутствии своих детей, пытавшихся объяснить ему убожество «идей» Лысенко. То, что отрицавший основные законы генетики самородок врал о результатах своей работы, власть почему-то не пугало – она и сама врала напропалую, когда речь шла о статистике, и тоже обещала ближайшее счастливое будущее, невзирая на реальность. Лысенко умер, будучи кавалером восьми орденов Ленина, Героем Соцтруда и академиком трёх академий (а ведь в каждой полагались доплаты за членство) – постыдная страница в истории не только Академии наук.
В своей книге Валерий Сойфер занят такими темами, как замена профессиональных учёных «красными специалистами», а также изучает подспудные причины взлёта самого знаменитого шарлатана советской науки – эта глава называется «Провал сталинской коллективизации деревни и обещания Лысенко».
Для публичного поношения трезвомыслящих учёных в конце 1940-х в СССР возобновили «суды чести», использовав в качестве образца дореволюционный опыт и предвосхитив тем самым практику хунвейбинов. Сталин лично участвовал в травле генетиков, редактировал доклад Лысенко накануне печально знаменитой сессии ВАСХНИЛ. Тогда «члены Политбюро согласились с предложением Сталина запретить генетику в СССР. Лысенко было поручено написать текст доклада в соответствии с идеями, изложенными в проекте постановления, подготовленного Шепиловым, Митиным и Ждановым-старшим, и выступить на сессии ВАСХНИЛ, причём никто не должен был знать о вмешательстве вождя в споры биологов. Лишь в конце сессии Лысенко разрешили объявить публично, что его доклад был одобрен Политбюро и лично товарищем Сталиным».
Сойфер пишет не только об основных участниках травли генетиков, таких как Презент, Митин и Юдин, но и тех, кто обеспечивал её художественное сопровождение. Среди литераторов особенно усердствовал Геннадий Фиш – автор называет его «трубадуром лысенкоизма». При этом многие в руководстве партии понимали параноидальный характер лысенковщины и пытались ей противостоять. Но даже у зав. отделом науки ЦК Юрия Жданова, зятя Сталина и сына главного идеолога страны Андрея Жданова, не получилось сохранить честь свободного знания и отстоять генетиков (что, впрочем, не помешало ему испытывать уважение к Сталину до конца своих дней). Ещё меньше шансов было у Антона Жебрака (1901–1965), заведовавшего отделом Управления пропаганды и агитации ЦК КПСС в 1945–1946 годах (в историю он вошёл ещё раньше, благодаря тому, что в составе делегации Белорусской ССР участвовал в 1945-м в подписании Устава ООН). В 1947 году Жебрак, будучи президентом белорусской АН, пытался противостоять Лысенко, но в итоге был снят со всех постов и подвергнут остракизму. Но, по крайней мере, он выжил – такое удалось не всем противникам Лысенко.
Спорный реалист
Сын одного из лидеров архитектурного авангарда, в 1984 году Гелий Коржев начал рисовать картины из жизни тюрликов
Гелий Коржев. Коммунисты. Левая часть триптиха – Гомер
Фото: wikipedia.org
Гелий Коржев. Со статьями Александра Боровского, Олега Кулика, Людмилы Бредихиной и др. М.: Третьяковская галерея, 2016.
После фантастического успеха ретроспективы Валентина Серова и очередей в первые дни работы экспозиции Фёдора Рокотова, посетителей Третьяковской галереи, казалось бы, трудно уже чем-то удивить. Но теперь залы на Крымском Валу полны и на выставке советского классика Гелия Коржева (продлится до 13 июня). Впору говорить о феномене не только искусства, но и самого музея, способного, благодаря выставкам, обозначать главный нерв времени.
Ретроспектива Коржева (1925–2012) вызвала массу споров. Критика раздалась из стана начётников, где пытаются упростить ситуацию, подменяя разговор о самой живописи обсуждением взглядов Коржева. Опрокинув на читателя ворох цитат из записей и выступлений Гелия Коржева, можно, конечно, ввести кого-то в недоумение – взгляды художников обычно отличаются своеобразием и редко вписываются в общепринятые схемы. Коржев с его сложной эволюцией не исключение.
Хотя внешне его биография выглядит хрестоматийно для арт-функционера. Участник выставок с 1948 года, он стал известен после создания триптиха «Коммунисты» (1957–1960) и серии «Опалённые огнём войны» (1962–1967). Был депутатом Верховного Совета РСФСР, лауреатом Госпремий России и СССР, перед Олимпиадой получил звание народного художника СССР (1979). Но факты не всегда упрямая вещь, порой они не отражают внутреннего пути.
Сын одного из лидеров архитектурного авангарда, в 1984 году Коржев начал рисовать картины из жизни тюрликов. Эти фантастические существа не вписывались в пантеон советских героев, зато хорошо отражали фантасмагорический дух советской жизни (в альбоме воспроизведено много работ из серии «Мутанты»). В 2012 году московский Институт русского реалистического искусства провёл выставку «Гелий Коржев. Библия глазами соцреалиста» – у художника множество работ на библейские темы. Ещё одну его выставку готовил Олег Кулик, то есть признание мастер получил и у следующего поколения.
Профессионал высокого качества, Гелий Коржев ценим коллегами и сегодня. Его критики пытаются обвинить устроителей выставки чуть ли не в пропаганде советской эстетики, в реабилитации прошлого. Но Коржев, как и его ретроспектива, не имеют к этому никакого отношения. На его полотнах торжествует реальность. Если убрать или изменить названия картин, то сюжеты выглядят универсальными. Бедный художник, рисующий на асфальте («Художник». 1961, ГТГ), не обязательно живёт в Париже, при социализме он был беден и в Москве. Девочка около убитого отца-демонстранта или поднимающий красное знамя на площади с погибшими товарищами – это ведь не только Запад, но и Новочеркасск 1962 года? А совершенно непарадный, далёкий от ларионовско-шиловского понимания войны, портрет ветерана, слепого на один глаз («Раненый»)? Калеки не были героями официального советского искусства, предпочитавшего слову «боль» слово «подвиг». Но этот портрет вынесен на обложку альбома и выглядит автоэпиграфом ко всему творчеству: показывать правду любой ценой, какой бы горькой она ни была.
«Для «прогрессивной общественности» Коржев не был своим», замечает автор статьи «Гелий Коржев – архаист и новатор» Александр Боровский (уже после выхода книги он посвятил статью нынешним неприятелям Коржева вроде одиозного Александра Шаталова). Понятие «прогрессивной общественности», связанное ещё со временами застоя, Боровский берёт в кавычки, подчёркивая своё ироническое к ней отношение. Но эта «прогрессивная общественность» и сегодня пытается быть правовернее Папы Римского, ранжируя художников на «своих» и «не своих». Такая позиция удобна схоластическому типу мышления, обладающему современным словарным запасом, но лишённому живого эстетического чувства. Но когда имеешь дело с советским наследием, не обойтись без умения разделять взгляды художника и его художественный талант, понимание пластического. Можно быть жертвой пропаганды, её инвалидом, искать и ошибаться в словесных показаниях – руку всё равно не обманешь.
Разница в деталях
Сталин не захотел узнать правду о последних днях жизни своего сына Якова, погибшего
в немецком концлагере
Фото: ozon.ru
Валентин Фалин. Без скидок на обстоятельства. Политические воспоминания. — М.: Центрполиграф, 2016
Воспоминания дипломатов – сложный жанр. Профессиональная привычка держать язык за зубами усушает многие тексты, превращая их в кладезь намёков и недоговоренностей. Книга Валентина Фалина – счастливое исключение. Вся правда наверняка не сказана и здесь, многое просто не поместилось, но читать его воспоминания – удовольствие. Мемуары выходят не первым изданием, предыдущие давно распроданы.
Возможно, лёгкость изложения в сочетании с богатством наблюдений и оценок – следствие того, что изначально книга писалась для немецкого читателя, в 1990-е она стала бестселлером в Германии и вышла даже в карманном формате. Интерес к Фалину немцев понятен: с 1971 по 1978 год он был послом в ФРГ, затем обозревателем «Известий», председателем правления АПН, зав. международным отделом ЦК КПСС. Неожиданная карьера для слесаря и токаря на заводе «Красный пролетарий», где будущий дипломат начинал в годы войны? Вряд ли стоя у станка он думал, что в итоге будет описывать войны в Корее и Афганистане, кубинский и ближневосточный кризисы, события в Чехословакии в 1968 г.
Текст полон деталей, столь важных для историков. Вот диалог с Громыко по поводу проекта советского заявления о вторжении войск в Чехословакию:
«– Вы ознакомились?
– Проект ни на что не годен, если не выставлять себя на посмешище.
– Это не проект, а решение Политбюро.
– Тем паче.
– Что вы предлагаете? – спрашивает Громыко неуверенно.
– Имеется, судя по тексту, какое-то обращение руководителей ЧССР за поддержкой. Оно, видимо, и должно было бы стать предлогом и обоснованием. Но никак не спекуляции прессы или рассуж-
дения парламентариев. США вторгались в Доминиканскую Республику по приглашению безымянного капитана тамошней полиции. Это – коль требуются прецеденты. Утверждённый текст можно отправить нашему постпреду в ООН на случай баталий в Совете Безопасности.
– Давайте ваш набросок. Попробую доложить. Помогите разобраться в почерке.
Дописываю окончания нескольких слов, раскрываю аббревиатуры, прибавляю заключительную фразу и передаю Громыко. Все ещё недоуменный, он скрывается за дверью, которую перед ним распахнул сотрудник охраны. А вскоре возвращается и с привычной строгой миной извещает:
– Ваше предложение принято. И вот что ещё. Пишите-ка обращение к президенту Сво'боде. Нет-нет, – поправляется он, – тезисы обращения Сво'боды к своим согражданам. Учтите характер президента и его соображения, поступившие сегодня из Праги».
При этом сам ввод войск министр не комментирует, «не похоже, чтобы Громыко был в восторге. Пропадает и его труд. Последние десять лет уже на посту министра, сколько от него зависело и как умел, он торил тропки от конфронтации к взаимопониманию».
Для русского читателя Фалин не стал готовить новой версии книги. В итоге если оценки немецких политиков порой скуповаты, то описания действующих лиц советской истории читаются как роман. Автор наблюдателен и не стесняется в оценках. Он пишет, в частности, об отказе Сталина узнать правду о последних днях жизни его сына Якова, погибшего в немецком концлагере (Фалина в Берлине разыскал бывший заключённый того же лагеря). Упоминает и Молотова, деятельность которого в 1950-е едва не привела к расколу Австрии. Много внимания уделяет Андрею Громыко, с которым ему привелось долго работать, и эти оценки не назовёшь подобострастными. Мемуарист пишет, в частности, о том, какую роль играла субъективность в советской международной политике. При этом сам Громыко предлагал Фалину после возвращения из Бонна должность своего заместителя. Но бывшему послу не хотелось. Он мечтал об Эрмитаже, хотя знал, что для него уже полгода держат кресло гендиректора ТАСС. При обсуждении его трудоустройства в Политбюро Суслов напомнил об этом, но неожиданно вмешался Черненко: генсек видит Фалина в ЦК. Так можно уточнить для себя табель о рангах – уровню руководителя ТАСС соответствовала должность замзава международным отделом ЦК.
Ценивший Фалина Брежнев сам, судя по всему, далеко не всегда мог преодолеть косность собственного окружения – история о том, как Дойче банк торил себе дорогу в СССР через тихое, но эффективное сопротивление Минвнешторга и Госбанка, была бы анекдотична, если бы не так печальна.
Книга вышла в серии «Наш ХХ век», где уже изданы мемуары многих политиков советской поры, от Добрынина до Примакова, у самого Фалина там вышла ещё книга о Втором фронте. Серии есть куда развиваться, ей не хватает альтернативного взгляда на советскую историю, книг диссидентов и «простых» граждан, описывающих повседневность. Как замечает Фалин, ссылаясь на некоего философа, «округа одинаковая, но каждый тем не менее живёт в своём мире, подметил умный философ». Вся разница в деталях, им и место.
Ещё на эту тему: см. интервью с Валентином Фалиным «Банда четырёх» и Горбачёв» («Совершенно секретно», N 3/380, март 2016 г.)
